Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Пойдем! – сказал мне пастырь ветхий, –
Пойдемте все, и женщины и детки,
Во Киев стольный крестным ходом.
Явим перед алкающим народом
Испытанную нами благодать!
Бери, Христова рать,
Кресты, хоругви расписные,
Бери котомочки худые,
И, что есть мочи, с колокольни бедной
Звоните. Пусть толпой несметной
Валит на богомолье
Через леса и пахотное поле
Народ крещенный,
Христом одушевленный.
Запойте: Иже херувимы!
И через край, Христом любимый,
Идем... Ну, с Богом в путь! –
Кресты, хоругви на дороге
Затрепетали радостно и строго, –
И тронулся молящийся народ
В необычайный крестный ход.
Я открывал его, неся
Христа Младенца, рядышком плелся
Старик священник, дряхленький и белый.
За нами колебался крест тяжелый
И лес хоругвей, а промеж стволов
Его: волна седых голов,
Согбенных старцев, бабушек, детей
И овдовевших матерей!
Как пчелы желтые, горели свечи,
Как мотыльки, взволнованные речи
Неслись к грудастым, сонным облакам,
И пенье замирало по полям.
Сперва нас было мало,
Но весть крылатая опережала
Наш мерно льющийся поток,
И отовсюду ветерок
Навстречу нес нам колокольный звон,
И отовсюду узенькие тропы
Вливали к нам алкающие толпы.
Мы стали мощною рекой,
Мы стали чащею лесной,
И наша песнь, как океан,
Когда он солнцем осиян,
Когда он бурей опьянен,
Когда он до неба вспенен,
Тысячеустно
Неслась и радостно и грустно
Из края в край родной земли,
Где мы в цепях, где мы в пыли
Искали Бога...

Ах, бедный, бедный мой язык,
Одно страданье горькое привык
Ты выражать.
И слов для радости мне мать
И Парки хмурые не пели
У колыбели,
А потому не выразить теперь
Того, что сквозь распахнутую дверь
Земного рая
Я увидал, блуждая,
Как Христоноша, через край родной
С несметной, просветленною толпой!
Нас было много, очень много,
И сблизила нас всех дорога,
Слила в одну семью большую,
Неутомимую, живую.
И только вечное, преображенное,
Мечтою освященное
Сверкало из усталых глаз
У тех, кто уж не раз
Был ниже зверя неразумного;
У нищих духом, у безумного,
У обездоленных и темных
Два пламени огромных
Пылали на уродливом лице.
И каждый, кто страдал, в венце
Лучистом и на паре белых крыл
Казался самому себе, хотя бы
Он лишь калекой был,
Судьбою обездоленным и слабым,
На костылях,
Или рабом в цепях.
Мы все друг другу братья, равные;
Мудрец, вельможа и бесправные,
Лишь пару язв и горести имущие,
Все стали равны, все Христа несущие!
И днесь и присно и вовеки
Теперь не будет на Руси калеки,
Бесправного, бездомного, а братья,
Свободные с пеленок, от зачатья!
Возможно ж было это чудо на дороге,
На поле битвы и в остроге,
Так почему ж ему не быть и там,
Где восседал доселе гнусный Хам?
Безмерно разрослось людское море;
Забыв о голоде и о позоре,
О страшной лютости врага,
Лилось оно чрез реки и луга,
Через селенья, города,
Не отдыхая никогда.
И всюду колокольный звон
Встречал Его, и новый легион
Сливался с нами. Серые полки,
Что шли к границе, острые штыки
И доблестные знамена
Пред нами опускали,
Как возле царского окна.
А мы их песнями встречали,
И я Младенца поднимал навстречу
Идущим в мировую сечу.

И долго, долго шли мы
Полями золотыми
Через простор необычайный
По холмам радостным Украйны,
Приветливой и хлебосольной,
К Днепру-кормильцу, в Киев стольный.
И вот однажды пред закатом
Мы подошли к опрятным хатам
Безвестного степного городка.
Как белые овечки подле пастушка,
Толпились сотни домиков убогих
Вокруг собора белого, что строго,
Подняв пяток зеленых глав
С крестами золотыми.
С окошками цветными,
Стоял на площади огромной,
Поросшей лопухом и лебедою скромной.
Вокруг гостиные гряды, заборы,
По мостовой ухабистой рессоры
Сломаешь вмиг, куда ни правь.
За хатами журавль
Колодезный, баштаны,
И всюду великаны –
Красавцы тополи стоят;
И, кажется, на них лежат
Уверенно и величаво
Лазоревые архитравы,
Что свод небесный,
Покрытый живописью звездной,
Несут на капителях кружевных.
Ах, нет, нигде не сыщешь ты таких
Колонн, как на Украйне,
Лишь кипарис случайный –
Соперник тополей,
Да мрачен он: его ветвей
Коснулась смерть безжалостной рукой.
Забытый городок в глуши степной
Мне всех столиц дороже
С тех пор, как он – темница Розы,
Сестрицы алой,
Расцветшей в этот час усталый
В крови и в муках бытия,
Когда, как в первое пришествие Христа,
Усталый мир стремится к очищенью,
К молению о чаше и к забвенью.
Она, как Евридика из Эреба,
Тянула руки трепетные в небо,
И день и ночь меня звала,
Захлебываясь в море зла.
Я услыхал... Иду, иду!
Но прежде страшному суду
Я должен был предать свой прах!
Теперь я близко. Слышишь? На руках
Несу я Юного Христа.
Его мечта теперь – моя мечта,
Исход один: Его исход.
Для нас, для всех. Его народ,
И твой, и наш, и всякий нес,
Не понимая в море слез.
Впервые твой Его открыл,
Но этот в рабстве нес Его, любил;
А мы Его должны впервые
Поднять на плечи молодые
И доказать, что царство наше
Возможно на земле, хотя, быть может, краше
Оно, как думал Он, за звездным рубежом.

Подняв Младенца, чрез заставу
Мы потекли спокойно, величаво,
Как волны царственной реки,
Твердя священные псалмы.
Раскрылись двери в белом храме,
И колокольни медными устами
Заколебали воздух синий
И листья тополей, что чинно
Вокруг стояли на часах.
И пташки, что в серебряных листах,
Как на постельке чистой, засыпали,
Испуганно защебетали
И в темно-голубую высь,
Как облачко ночное, унеслись.
Чернели окна и заборы;
Верхушки скирд и крыши скоро
Гроздями разукрасились людскими.
И тихо ручками святыми
Младенец их благословил...
Я шел белее полотна,
В груди моей чуть-чуть слышна
Была работа сердца...
Ах, вот она за поворотом, дверца
В ограде старой и вишневый сад,
Завалинка и окон ряд,
Закрытых под зеленой крышей.
Забилось сердце... Тише, тише!..
Не ровен час, не выдержишь теперь.
 – Но почему закрыта дверь
И окна в этом мертвом доме? –
Шептал я от испуга, от истомы.
Но нет, встревоженные взгляды
Я вижу из-за ставен. Там в засаде
Измученные странники сидят.
 – Не бойтесь! Это ваш великий брат!
Отныне отрезвленным
Не тронет вас народ крещенный! –
И вдруг в как будто мертвом доме
Раздался голос, мне знакомый,
И чей-то шепот сдержанный и плач...
 – Пустите! Это братья, это врач
Страданий общих появился.
Народ гонимый сподобился
Его создать своим стремленьем,
И не грозит нам новое гоненье,
Затем что до сих пор
Его ученье и Его позор
Лишь мы сознательно несли
Из гетто в гетто по челу земли! –
Раскрылась дверь, и на пороге
Явился образ скорбно строгий,
Страданьем долгим озаренный,
Как темное чело Мадонны,
Что в древнем храме в ярком полотенце
Носила на руках Христа Младенца.
Ее головка, как камея.
С чертами мрамора белее,
Сияла в сумерках на фоне
Поросшего лозой балкона,
А очи, как алмазы темные,
Огромные, огромные,
Агонией предельною раскрытые,
Ручьями горькими омытые, –
Сверкали страстно и мучительно,
Готовые на всё, на всё решительно
За идеал, хотя бы у подножья
Креста пришлось оплакивать ей Сына Божья!
Сперва толпа убогая,
Но вдохновенно строгая,
Ее пугала, но потом
Она прочла в очах кругом
Не то, что прежде в них читала,
Когда толпа безвинно убивала
Ей близких ради гнусного навета.
О, нет, теперь как будто для привета
Пасхального явились эти лица
Убогие, но умиленные,
Свечами восковыми освещенные.
Нет, нет, теперь она их не боится
И каждому готова на приветствие
Ответить поцелуями...
 А шествие
Святое на нее глядит так ласково,
Как будто примиренья братского
Смущенно ожидало...
И сходство странное и жуткое
Меж девушкою и Малюткою
Их откровеньем новым поразило...
 – Смотри! Смотри! Она Ему сестра
Иль мать: похожи больно. Знать, не зря! –
Заколыхалися ряды, как колос,
И прозвучал меж ними детский голос:
 – Возьми Его, возьми на груди белые,
Дитя осиротелое!
Заступница Небесная,
Царица Многослезная!