Манохар Малгонкар - Излучина Ганга
— О, слава Шиве! — произнес он слова молитвы на санскрите. — Бог Шива, я склоняюсь пред тобою!
Поражало несоответствие, даже контраст между выражением лица и позой танцующего бога: лицо было благостным, безмятежным, погруженным в упоение танца, а поза выражала муку ярости — бог застыл в неистовой гримасе смерти.
Потом Гьян вдруг увидел, что вместо Шивы на неге смотрит другое, обрамленное бородой лицо, оставшееся спокойным, даже когда голос произносил полные злобы слова: «Миллион погибнет! Миллион!..»
Малый дом
У пандита[14] было чистое, благостное лицо, светлое, как полированная липа, короткий крючковатый нос, тонкая полоска рта, тусклые круглые глаза. Чопорный и прямой, он сидел, скрестив ноги, на принесенном с собою деревянном постаменте, излучая снисходительность, как человек, сознающий ценность своих советов. Он диктовал список. Голова и плечи пандита были закутаны в шаль, хотя ноги до колен оставались голыми.
Аджи стояла у дверей, прислонившись к стене. Хари записывал, а Гьян заглядывал ему через плечо. Теперь он уже совсем привык к дому и волновался перед церемонией принесения благодарственных жертв Шиве.
— Манной крупы пятнадцать серов[15], среднего помола, слишком мелкой не покупай. Масла пятнадцать серов… Так, теперь сахар. Его всегда лучше побольше… Значит, двадцать серов… Молока… вот уж не знаю, где вы достанете так много молока. По меньшей мере, пятнадцать серов, а лучше двадцать, — пандит умолк и в сомнении покачал головой.
— Достанем, — уверенно заявила Аджи.
— …Значит, двадцать серов, потом бананов — двадцать пять. Шафрана на рупию; поищите испанского шафрана. Кардамона побольше — на две рупии, миндаля очищенного один сер, обязательно кабульского.
Священнослужитель продолжал. Список рос. «Бедный Хари, — думал Гьян. — Это жертвоприношение обойдется ему никак не меньше ста рупий. Впрочем, теперь Хари может позволить себе этот расход — что такое сто рупий».
Дряхлый, благостный и важный, похожий в своем коричневом тюрбане на старую сову пандит по-прежнему бубнил низким, монотонным, елейным голосом: бетель, кокосовые орехи, красная охра, камфара, благовонные прутья, травы, тонкая нить, кунжутное масло… — словом, все, что необходимо для большой благодарственной пуджи, вплоть до шитой золотом набедренной повязки для самого пандита и шелка на блузку — его жене.
— Какой день вам удобнее? — спросила Аджи.
Пандит повернул нос в сторону Хари и поправил очки.
— А вы когда хотели бы?
— В любой день после вторника. В понедельник мы вступим во владение землей, пошлем работников, чтобы вспахали поле. А уж потом в любой благоприятный день отслужим пуджу.
Пандит взял календарь богослужений и надел очки. Он водил пальцем по исписанной странице, беззвучно шевеля сухими, тонкими губами. Внезапно остановив палец, он воззрился на страницу календаря.
— В четверг лучше всего, — произнес он. — Четверг наиболее благоприятен. Суббота тоже неплоха. Но в четверг все сходится идеально.
— Тогда давайте в четверг, — согласилась Аджи. — У вас найдется время?
Он откашлялся и взглянул на нее.
— У меня как раз обряд освящения новорожденного[16] в Кодли, но я справлюсь. Утром закончу… да, четверг подойдет.
Брахман захлопнул книгу и встал. Расправил шаль и закутался в нее поплотнее — точь-в-точь как сова, распушившая крылья, а потом съежившаяся, — и побрел прочь на своих тонких, как у аиста, голых ногах.
— Теперь он пойдет в Большой дом и все им доложит, — заметил Гьян, — как-никак они самые богатые его клиенты.
— Ну и пусть знают, — ответил Хари. — Пусть знают, какую мы заказываем пуджу. Будем праздновать их поражение. Жулье!
Хари имел все основания ненавидеть обитателей Большого дома.
Когда дед был молодым, у них был только один дом, который уже тогда называли Большим домом. Талвары из Коншета всегда жили одной семьей, под общей крышей, как баньяновое дерево, берущее свою силу от множества корней. Рассказывают, что за вечерней трапезой собирались в длинной главной комнате человек шестьдесят — пестрые ряды друзей, родственников, прихлебателей, гостей. Талвары были потомственные землевладельцы, влиятельные, солидные, правоверные, пользовавшиеся всеобщим уважением.
Но их дед, Дада Талвар, поссорился со своим отцом и отделился от семьи. Он был младшим из двух братьев. А ссора вышла из-за Аджи.
Дед полюбил Аджи, которая по происхождению была кошти[17], и отказался жениться на девушке, выбранной для него отцом. То обстоятельство, что его возлюбленная даже не принадлежит к касте брахманов, превращало проступок деда чуть ли не в преступление. Когда их прадед Тулсидас[18], несмотря на просьбы сына, велел готовиться к свадьбе, Дада еще больше удивил всех — он сбежал из деревни со своей девушкой.
Трудно было теперь представить себе, что шестидесятилетняя Аджи — это та самая девушка, из-за которой их дед порвал с семьей. Да, да, Аджи, свято чтущая религиозные обычаи, простодушная до того, что на добром лице ее можно прочитать все-все мысли, оказывается, та самая грешница, что жила с мужчиной вне брака!
Оправившись от первого удара, семейство поспешило замять скандал. Видимость единства индуистской семьи следовало сохранить во что бы то ни стало. Заблудший отпрыск был прощен и снова водворен в Большой дом. Выждав некоторое время, чтобы соблюсти приличия, назначили скромную свадебную церемонию, и Аджи тоже перебралась в Большой дом. Ей даже вручили традиционные свадебные подарки. Два золотых браслета, которые она носит по сей день, — остатки тех самых украшений.
Но благополучие было только показное. В глубине дома, там, где кончается мужская половина, разлад все углублялся. У женщин есть свои хитрые способы подвергать неугодных остракизму. Однажды Дада обнаружил, что его жене не разрешают заходить в молельню.
Чуть ли не целый год терпели они унижения. Аджи слышала насмешки и злой шепоток всех женщин дома, которые кичились своим правом припадать к стопам бога. Как-то раз Аджи приготовила матерчатые фитили для масляной лампы в молельне, но и этот дар был отвергнут женой старшего сына. И тут в темном, скрытом за главной комнатой мире, принадлежавшем одним женщинам, произошел взрыв. Аджи восстала.
Рассерженный Дада отправился к отцу. Если его жену не пустят в молельню, заявил он, им придется покинуть родительский дом.
— Когда семья распадается, она гибнет, — горестно сказал Тулсидас. Однако воздействовать на женщин отказался — к семейной святыне не может быть допущена девушка из касты кошти, вдобавок такая, которая удрала из дома и жила с его сыном в грехе. Твердые брахманские каноны пришли в столкновение с представлениями Аджи о женской чести. Коса на камень. Тут о компромиссе не могло быть и речи. Отец отпустил сына.
Дада рассчитывал по меньшей мере на триста акров земли из семейных владений, но ему выделили всего сто пятьдесят и двадцать тысяч рупий наличными.
В Большом доме полно нахлебников, заявил старший брат Дамодар, а ему, Дада, предстоит заботиться только о себе.
Только о себе — жену его они в семью не включали.
Дада был поражен такой низостью.
— Это несправедливо, — возразил он, — еще хоть сотня акров мне причитается. Вы хотите, чтобы я жил как нищий?
— Пусть берет себе Пиплоду, — засмеялся Дамодар, — отдай ему Пиплоду, отец, вот и будет еще сто акров.
Глаза Дада сверкнули. Это была насмешка. Пиплода — это голая земля, обуза: отец подумывал, не сдать ли ее правительству, чтобы не платить лишних налогов.
— Так далеко простирается твое великодушие? — спокойно спросил Дада.
Отец и брат отводили глаза, но больше ничего не предлагали.
— Хорошо. Я беру Пиплоду, — сказал он, — я беру эту землю и пусть хоть лягу костьми, а заставлю ее приносить доход.
И с этим Дада Талвар, мятежный буревестник, покинул родительский дом. Он ушел со своей молодой женой и на двадцать тысяч рупий, составлявших его единственное достояние, возвел то строение, которое назвали потом Малым домом.
Из упрямства он даже устроил в новом своем обиталище точную копию молельни Большого дома, из упрямства — потому что раздел имущества в индуистской семье вовсе не предполагает дележа богов; из упрямства — потому что только главная ветвь семьи имеет право на устройство специального помещения для богов. Младшие сыновья должны возносить свои молитвы только в молельне, принадлежавшей главе семьи.
Пиплода была в те времена покрыта кустарниками и болотами — клочок грязной, как медвежья шкура, земли с одним-единственным ленивым, заросшим водорослями ручейком, без толку струившимся по ее краю. Пиплода находилась так далеко от деревни, что никого из батраков нельзя было уговорить поселиться в этой глуши, посещаемой только дикими собаками, свиньями да случайно забредшей пантерой.
