Манохар Малгонкар - Излучина Ганга
И самую дешевую одежду — кхаддар — им тоже носить не приходится, спасибо еще, что теперь она стала национальным символом.
Гьян все больше мрачнел. Пропасть между тем миром, к которому он втайне стремился, и тем, к которому принадлежал, была достаточно велика, но, если реально смотреть на вещи, это еще счастье, что он вообще попал в колледж. За его учение каждый месяц приходится выкладывать сто рупий. Это было бы немыслимо, если бы Хари, его брат, не отказался от самых элементарных удобств, доступных людям среднего класса. Все эти годы Гьян принимал помощь как нечто само собой разумеющееся. Но сейчас мысль о жертвах, принесенных братом, не давала ему покоя. По правде говоря, в этом есть нечто унизительное — всем в своей жизни быть обязанным доброте и самопожертвованию другого.
Поезд уже не мчался, а полз. Перед последним поворотом Гьян выбросил окурок и выглянул в окно — прибыл ли за ним «фамильный экипаж» — воловья упряжка. Она оказалась там, где он ожидал ее увидеть, на обычном месте — под фруктовым деревом в глубине станционного двора. Пара рыжих волов — Раджа и Сарья, которых редко использовали на тяжелой работе, как всегда, выглядели упитанными и гладкими, шкура блестела, медные колокольчики на хомутах тускло мерцали. Был тут и возчик Тукарам в своем поношенном красном тюрбане. Сидя на облучке, он нетерпеливо наклонился вперед и, чтобы получше разглядеть подходивший поезд, руками заслонил глаза от солнца.
Тукарама Гьян помнит так же давно, как себя самого. Еще совсем молодой, Тукарам качал его на коленях, таскал на закорках в школу во время дождей, учил всему, что умел сам, — плавать, взбираться на кокосовые пальмы, по воскресеньям поил горьким настоем чираита, «чтобы в животе ие прокисало».
Теперь верный слуга их семьи постарел, ссутулился и поседел, но оставался таким же преданным, грубоватым и незаменимым. Он до сих пор говорил Гьяну «ты», а не «вы», как полагалось бы слуге. И до сих пор считал Гьяна малышом, которому время от времени для здоровья необходимо пить горький сок чираита. Иногда, правда, фамильярность Тукарама и его снисходительная манера обращения сердили Гьяна, но не упрекать же старика за это?
На платформе Гьян увидел брата Хари; тот стоял, прислонившись к стене, — типичный деревенский житель, то ли фермер, надевший городской костюм, то ли загорелый, крепкий парень с плаката «Растите хороший урожай!». Лицо его было суровое, красивое, обветренное, но без морщин, грубоватое и озабоченное, ничего общего не имеющее со всей этой вокзальной суетой.
Еще оставалось время для последних раздумий перед тем, как он перейдет порог, несколько минут для регулирования того механизма, который преобразит его из студента в сельского жителя, поможет перейти от лекций, кинотеатров, от профессоров в длинных черных сюртуках и в тюрбанах с кистями к упряжке волов и рисовым полям; от клаксонов американских автомобилей и неоновых реклам к гортанным крикам пастухов и к лесному уединению; от смеха и взглядов стройных девушек к бормотанию старухи бабки в молельне.
Гьян еще раз посмотрел на брата, который все еще вытягивал шею, тщетно пытаясь увидеть его. Вот он стоит в короткой домотканой куртке, обшитой тесьмой, в дешевом белом тюрбане, застиранном дхоти[9], свисающем ниже колен, и в тяжелых, подбитых гвоздями сандалиях, обутых на голые, заскорузлые ноги.
Хари был гораздо больше похож на погонщика волов, сошедшего с телеги, чем на своего брата, студента колледжа в молочно-белой одежде и темных очках. Интересно, как выглядит Хари в глазах посторонних?
Эта мысль, промелькнувшая у Гьяна, усугубила чувство вины перед братом. Нехорошо так думать о Хари. Гьян помахал брату рукой, ответил улыбкой на его радостную улыбку. Он толкнул дверь вагона, выпрыгнул, не дождавшись остановки, и побежал навстречу брату.
Хари тащил тюк с постельными принадлежностями, Гьян — чемодан и тростниковую сумку с книгами. Когда они подошли к повозке, Тукарам пытался убедить волов подняться с земли; повернув голову, он внимательно и с любопытством посмотрел на Гьяна.
— Что случилось с твоими глазами, чхота-баба[10]? — спросил он.
Гьяну не нравилось, когда его называли чхота-баба, как маленького.
— Ничего не случилось, — ответил он.
— Тогда зачем очки?
— Они от солнца, — объяснил Хари.
— Очки в твоем возрасте… даже еще не женился! Бабушка твоя и та без очков вдевает нитку в иголку.
— Послушай, оставь мальчика в покое, — сказал Хари. — Тебе небось не пришлось учиться в колледже, читать все эти книги — смотри, полная сумка.
— И одежда белая, — не отставал Тукарам. — Может, ты стал этим, как его… конгрессистом, связался с чудаками, которые собираются прогнать сахибов? А мы-то что станем делать без сахибов? Они хоть взяток не берут, как наши.
Он прищелкнул языком с явно наигранным возмущением и отвернулся к волам.
— Ну, поживее, вы, твари жирные! — заорал он. — Не видите, я жду? Или вам черные очки надеть? Хо-хо, Сарья, хоа-хап… Вот так-то лучше. Успокойся, успокойся! А ты, Раджа, чего отстаешь, шайтаново отродье… Хоа-хап!
Никаких указателей на дороге не было, но и без них Гьян знал, что до деревни Коншет от станции не больше десяти миль. Обычно Раджа и Сарья покрывали это расстояние часа за три — не дольше, большую часть пути они довольно быстро ехали к дому под веселый звон колокольчиков. Однажды они довезли его даже за два часа. Но сегодня их приходилось сдерживать. Хари объяснил, что не успел в этом году подковать волов и боится, как бы они не сбили копыта. Он сидел на краю телеги, скрестив ноги и оставив брату более удобное место рядом с возчиком.
Вдруг он забеспокоился, спрыгнул с телеги и пошел пешком рядом с нею.
— Я засиделся по дороге на станцию, — объяснил он Гьяну. — Охота размяться. В последние дни работы было не так уж много. — И он хлопнул себя по животу правой рукой.
Живот у Хари был плоский, крепкий — сплошные мускулы, и шлепок получился звонкий, как деревянным молоточком по дереву. Гьян улыбнулся. Он точно знал: Хари спрыгнул с телеги только для того, чтобы стало полегче волам. Не говоря ни слова, он тоже слез на землю и зашагал рядом с братом.
Дорога была тенистая, густые заросли по обеим ее сторонам образовали надежные стены, казалось, вверху, как раз над их головами, изогнулась крутой дугой лента неба. Над стремительно стекающими со скал ручьями взмывали голуби. Иногда вдруг попадалась поляна — здесь человек победил джунгли и посеял рис. Но сейчас, летом, рисовые поля были коричневые и голые.
Джунгли владели землей.
Именно такими вспоминал он джунгли, их кажущуюся пустоту, их тягостное молчание, их зловещий, недружелюбный мрак. И все же это была его родина, хотя он и почувствовал себя здесь чужеземцем!
А этот коренастый, молчаливый, погруженный в свои мысли человек, шагающий легкой, мерной походкой пешехода, привычного к дальним дорогам, — его брат. Вот он идет с непокрытой головой и без пиджака, так как оставил тюрбан и пиджак (аккуратно сложив его, чтобы зря не изнашивался) в телеге, идет пешком потому, что жалеет волов. Должно быть, так же вот протопал он утром рядом с телегой весь путь на станцию — иначе откуда бы взяться толстому слою пыли на его ногах. Это и брат ему, и отец, и мать, и дядя, и тетя — все родственники в одном лице, кроме бабки, которая ждет Гьяна.
Гьян взглянул на брата, которому был обязан всем, что имел в жизни. Он выглядит старше своих двадцати пяти лет, серьезнее и мрачнее. Почему он не произносит ни слова? Что-нибудь тяготит его?
И снова у Гьяна возникло какое-то незнакомое подспудное, подкравшееся из глубины чувство жалости, совершенно необъяснимое, ибо как можно оскорблять жалостью того, кто делал тебе только хорошее, того, кто вообще не способен творить зло? Как можно неприязненно относиться к безгрешному, богобоязненному, самоотверженному человеку, который поклялся не жениться, пока его младший брат не кончит колледж, который всегда носит ладанку и не садится за еду без молитвы, постится каждую субботу и не курит?
Мысль о том, как много сделал для него брат и от чего тот ради него отказался, вызывала у Гьяна чувство унижения и не умаляла горечи. Какое право имеет человек отягчать другого вечным бременем неоплатного долга, обезоруживать своей неколебимой добротой и взваливать на него ношу благодарности своим бесконечным самоотречением?..
Он так глубоко ушел в эти размышления, что вздрогнул, когда брат обратился к нему.
— Мы выиграли дело, — сказал ой.
До сознания Гьяна не сразу дошел смысл этих слов. Они никогда не говорили о «деле». Это слово несло с собой прогорклый запах старой семейной вражды, напоминало о былых унижениях, неудачах, нужде. Оно всегда было рядом, как торчащая на дороге скала, которую старательно обходит путник. Дело тянулось годами, как хроническая болезнь, оно съедало все средства, взваливало новые тяготы на семью. Гьян всегда считал дело безнадежным и даже уговаривал брата не подавать апелляцию, когда они проиграли в первой инстанции. Но Хари не послушался — для него это был вопрос фамильной чести, почти что вопрос жизни и смерти.
