Манохар Малгонкар - Излучина Ганга
— Выиграли… Нет, серьезно?! Боже мой, как замечательно! — Он был потрясен. — Как это замечательно для тебя! Когда же?
— Решение было вынесено два дня назад, хвала Шиве, в нашу пользу. На той неделе совершим пуджу[11]. Будем молиться с тобой вместе.
— В Большом доме, наверное, все в ярости.
— Сгорают от стыда. Боятся на улице показаться.
— А как Вишнудатт?
Хари весело расхохотался.
— Вишнудатт? Ох уж этот Вишнудатт! Как бык после кастрации — свиреп! Рычит и буйствует.
Теперь уже оба они смеялись. Туча ушла. Гьян словно приблизился к брагу, разделив его торжество.
— Помнишь, как он насмехался надо мной, когда мы проиграли у мирового судьи и ты решил подать апелляцию? Вишнудатт стоял под баньяновым деревом, покручивал усы и орал громко, чтобы все слышали: «Скажи своему братцу, что кости ваши сгниют раньше, чем мы выпустим из рук Пиплоду!»
Гьян хорошо помнил, как он побрел прочь, низко опустив голову, глотая горькие слезы и зная, что вся деревня видит его унижение. Насмешки, соленые слова, грубый хохот провожали его еще долго после того, как он завернул за угол.
— Видел бы ты его рожу, когда объявили решение, особенно когда там сказали, что мировой судья не прав. Оба почернели, словно траур напялили. И папаша и сынок! Теперь-то уж подожмут хвосты, где уж тут усики подкручивать.
— Подумать только… а я-то умолял тебя но подавать апелляцию, — сказал Гьян.
— Нам повезло, что судья англичанин. Этого не купишь, хотя, уж наверно, Большой дом подъезжал по-всякому. Запомни это. Мы в Индии можем добиться правосудия только у англичан. От наших — никогда. У англичан руки чистые… Как промытые рисовые зерна.
«Уж не упрек ли это мне за мой костюм?» — подумал Гьян.
— А сколько там акров? — спросил он.
— Девяносто шесть с куском, тридцать три под рисом. Орошение! Полно воды! Два урожая в год — не меньше. Остальное — джунгли.
— А сколько… сколько дохода это нам принесет?
Не договорив до конца, Гьян уже понял, что допустил бестактность. Для Хари все это было скорее вопросом престижа, фамильной гордости, чем денег. Он болел за это сердцем, и выгода была здесь на заднем плане.
— Денег? Сотен семь рупий, а может, и тысячу в год, — ответил Хари.
Гьян порывисто схватил брата за руку и хлопнул по плечу.
— Как ты, должно быть, рад после всего, что пришлось перенести. Теперь уж не будет так трудно платить за мой колледж, верно?
— Одно только новое поле оплатит твою учебу; Больше не придется считать каждую пайсу. Вдобавок там еще порядочно строительного леса. Тысячи на три рупий, по крайней мере.
Картина пикника в Берчи-багхе промелькнула в памяти Гьяна. Медноволосая девушка в белом сари, ее волосы колышет бриз. Та же девушка в пестром купальном костюме, капли воды стекают с ее рук и ног. Вдруг он вообразил себя равным всем другим на том пикнике, не чужим среди них. Новый мир откроется перед мим теперь, когда выиграна эта бесконечная тяжба.
— Три тысячи только за лес? — переспросил он.
— По меньшей мере. Но они пойдут на уплату старых долгов.
— И за колледж?
Хари добродушно улыбнулся.
— Нет, колледж ни при чем. Нужно уплатить адвокату, были и другие расходы по делу. Но тебе нечего беспокоиться. Я рассчитаюсь сразу же, как только продам лес.
— Ужас как хочется взглянуть на Вишнудатта, — сказал Гьян.
— Это будет не так-то легко. Его никто не видел уже два дня. А старикан, говорят, вообще слег в постель. Не очень им там сейчас весело, в Большом доме.
Должно быть, колокольчики, звеневшие на шеях у волов, позвали Аджи на крыльцо. Там она и стояла в своем стареньком кухонном сари, маленькая, сморщенная, прямая. Одной рукой старушка ухватилась за косяк двери — но вовсе не для опоры, другой держала тяжелый медный поднос с сандаловой пастой, которой она «очистит» внука, прежде чем он войдет в дом, и с поджаренным рисом, которым она из горсти посыплет ему голову, чтобы умилостивить злых духов — они наверняка затаились где-нибудь поблизости.
«Она похудела», — подумал Гьян, когда нагнул к ней лоб для помазания. Кожа Аджи, такая чистая, будто ее каждый день скребли песком, стала почти прозрачной, похожей на пергамент. Два тяжелых золотых браслета, которые она никогда не снимала, выглядели странно, словно какие-то наручники, на ее хрупких руках. От такой долгой службы они стали абсолютно гладкими, будто на них никогда не было узора, и потускнели от пятидесятилетнего соприкосновения с телом. Она была замечательная женщина, его бабка, ни разу не вышла она после смерти мужа за ворота, соблюдая обычай, исчезнувший еще до рождения Гьяна. Казалось, ее удерживает в жизни один лишь тяжкий труд. Сколько ей могло быть лет? Шестьдесят? Шестьдесят пять?
Она обмакнула палец в розовую пасту и провела тонкую горизонтальную линию на его лбу. Потом рассыпала во все четыре стороны поджаренный рис, бормоча молитву, чтобы добрые домашние боги прогнали злых духов. Потом она вручила поднос Гьяну и, торжественно поднеся обе руки к вискам, щелкнула несколько раз пальцами.
Но у Гьяна не было охоты смеяться над суевериями старой Аджи. Здесь был его домашний очаг, и бабка стала чем-то вроде духа этого очага, воцарившегося с тех самых пор, как было возведено это строение, которое назвали Малым домом.
— Разуйся и омой ноги, — напомнила Аджи. Голос ее по-прежнему был сильным и звонким, как струна. — Потом войди и поклонись Шиве.
Гьян внес поднос в дом. Потом он разулся, омыл ноги на каменной плите. Только после этого надел деревянные башмаки и вошел в маленькую молельню, чтобы обратиться за благословением к богу Шиве — покровителю семьи[12].
Шива возвышался над скамьей, уставленной цветами, рядом стоял светильник, который никогда не гас, потому что в него постоянно подливали масло. Бог был окружен отблесками огня. Лицо его выражало небесное умиротворение и спокойствие, но фигура бога была запечатлена в момент исполнения тандавы[13] — яростного, угрожающего, злобного танца, танца уничтожения. Что хочет он уничтожить? Говорят, силы зла. Не подразумевается ли под этим весь мир, человечество?
Это было, конечно, глупо — подчиняясь варварскому ритуалу, отправляться в темную молельню за благословением Шивы. Так же глупо, как повязывать вокруг шеи какой-то шнурок — символ чистоты касты. Что такое, в сущности, этот Шива? Искаженное изображение танцующего демона с четырьмя руками, торчащими веером из голых плеч. Он демонстрирует свое уродство, как сиамские близнецы в цирке. Да к тому же с такой удивительной, прямо-таки вдохновенной отрешенностью отплясывает свой танец уничтожения. И все-таки ты должен склониться со сложенными на груди руками перед Шивой, хотя отлично знаешь, что перед тобой всего-навсего статуя, отлитая из сплава пяти металлов каким-то давным-давно умершим мастером, который продал свое творение за хорошие деньги. Бог, говорят, не подвержен коррозии и вечен — таковы свойства чудесного сплава. Поколения молящихся натирали бога сандаловой пастой и красной охрой. Только вот сзади, на синие, у бога остался след от мотыги дедушки Дада.
Впрочем, Гьян никогда не видел бога сзади.
И все же здесь, в Коншете, в глубине темного родительского дома, можно было с благоговением воспринимать металлическое изделие неизвестного мастера давних времен как бога, как силу, способную творить добро и зло. Разве не он, бог, покровительствовал Гьяну и Хари в долгие годы бедствий, когда умерли от чумы родители? Разве не он, бог, сделал невозможное, вырвав поля Пиплоды из цепких лап владельцев Большого дома, несмотря на все богатство, влияние и хитрость Вишнудатта и его папаши?
И все-таки почему он, бог, предпочел опекать сыновей-сирот, а не пощадить их родителей? Почему не повелел он тем людям из Большого дома, у которых так много других владений, добром, без тяжбы и мучительной долгой борьбы, отдать Пиплоду?
Но теперь неподходящий момент, чтобы сомневаться в божественной силе покровителя семьи, который сотворил чудо и принес им победу. Ведь в гневе он может предать огню этот мир и все миры под нами и над нами. Гьян склонил голову и молитвенно сложил руки. Он взял кусочек камфары, зажег его от светильника и поднес к пучку ароматных прутьев. Потом он воткнул эти прутья, окутанные благовонным дымом, в чашу с рисом. Он нагнулся и обмазал сандаловой пастой пьедестал Шивы, вспомнив, что еще не принял ванны и, значит, недостаточно чист для прикосновения ко лбу божества. Наконец Гьян пристально взглянул в глаза Шивы и снова сложил руки в молитве.
— О, слава Шиве! — произнес он слова молитвы на санскрите. — Бог Шива, я склоняюсь пред тобою!
Поражало несоответствие, даже контраст между выражением лица и позой танцующего бога: лицо было благостным, безмятежным, погруженным в упоение танца, а поза выражала муку ярости — бог застыл в неистовой гримасе смерти.
