Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Волосы встопорщились, заискрились.
В пластмассовых бутылках, между прочим, для особой художественной выразительности окурки, мертвые мухи и тараканы напиханы.
Впечатление первобытной души от современной скульптуры обрадовало Мамонтова.
— Не пугайся, Ерофей, — усмехнулся он и пояснил с изрядной долей желчи, — это произведение искусства. Ты, конечно, спросишь, а что же тогда мусорный бак? Отвечу: мусорный бак — тоже произведение искусства, если художник решит выставить его. Именно так, милый Ерофей. Нишу заняли извращенцы. Лишь на том основании, что они извращенцы. А что могут сделать извращенцы? Извратить. Только, я тебя умоляю, никогда не удивляйся, увидев мусорный бак в художественном салоне. Этим самым ты ясно заявишь: я не извращенец. А раз так, что ты можешь понимать в искусстве? Современное искусство, мой дорогой Ерофей, могут понять только извращенцы. Я больше скажу: если ты не извращенец, значит — тундра, вечная мерзлота, бездарь. Нужно быть отчаянным человеком, самоубийцей, чтобы на дерьмо сказать — дерьмо.
Мамонтов говорил тихо, быстро и невнятно, что всегда вызывало раздражение и досаду у собеседников. И особенно — у собеседниц.
— А вы, Ерофей, не могли бы сплести чехольчик для сотового телефона? — мило улыбнулась хозяйка, хлопнув крышкой мобильника. — Этакий лапоточек.
— Ай? — повернулся к ней всем корпусом Ероха, которому еще не доводилось встречать людей, которые внезапно начинали говорить сами с собой.
— Мой личный заказ, — томно намекнула Гламура Ивановна, и при этом пышное бедро ее непроизвольно качнулось.
— Сможет, сможет, — мрачно заверил ее Мамонтов. — И чехольчик для мобильника, и бюст президента из лыка сплетет. Он у нас талантливый, как Буонарроти.
Ероха обиделся. Насупился. Хоть и леший, а матерных слов не терпел.
— Ваш старший брат? — спросила Гламура Ивановна, улыбаясь. — Угадала? Такой забавный.
— Что — похожи? — обиделся Мамонтов.
И украдкой посмотрел на свое отражение в медном пузе самовара.
Как два подберезовика.
Шары дикие. Нос гарпуном. Уши, что грузди. Оба сутулы, худы, несоразмерны, лохматы. Гражданин, вы в мультфильмах не снимаетесь?
— Ты чего к женщине пристаешь, чудо лесное? — хмуро спросил Мамонтов, когда они вышли из салона. — Давно башку не рубили?
— Коли конь на скаку да баба в соку, кто же о башке помнит? — отвечал легкомысленно леший. — Да и порубят — большая беда. Не первую голову на плечах донашиваю. А тюхтю, вроде тебя, и телята до смерти залижут.
Время от времени, недовольный собой, Мамонтов внезапно и беспричинно выходил из себя. В такие моменты он становился неуправляем и оскорбительно дерзок в отношении других существ — будь то животные, люди или лешие. Он знал, что следом, неотвратимый как похмелье после невоздержания, придет стыд. И стыд этот останется надолго, если не навсегда. Но сдержаться не мог.
Такое часто случается с людьми большого города.
Вот так однажды выйдешь из себя, а назад уже не вернешься.
— Будь я человеком грубым и невоспитанным, — сдерживая нехорошие чувства, развил мысль Мамонтов, — я бы сказал: с твоей рожей — не дальше прихожей. Но я человек, увы, интеллигентный и воспитанный, а потому промолчу.
Посмотрелся Ероха в лужу на тротуаре и ответил с достоинством:
— Рожа как рожа. На твою похожа.
Попытка доехать до дому на общественном транспорте с треском провалилась. Только автобус тронулся, как Ероха заорал благим матом:
— Отопри калитку! Калитку отопри! Побери тебя лихо одноглазое, пакостник! Отопри, не то морока напущу!
— Петрович, открой заднюю дверь, — крикнула кондукторша охрипшим от воспитательных бесед с пассажирами голосом, — мужчине бороду прищемило. Ишь, отрастил фартук. Ты хоть слово такое знаешь — «парикмахерская»? — И тут же открыла второй фронт: — Мужчина! Льготный проезд только для инвалидов по зрению. Все остальные платят. Какой вы слепой, мужчина, если очки носите? Платите или выходите! Петрович, тормози!
Выскочил Ероха из автобуса, как лось из загона. Никакими коврижками назад не заманишь. Кстати, доведется вам гулять по городу с лешим — непременно запаситесь крепким ошейником и коротким поводком. Никаких понятий о правилах дорожного движения.
Алеандр Мамонтов проснулся от нехорошего предчувствия. Прислушался.
В открытое окно доносились неприятные голоса. Нарушая утренний покой летнего утра, во дворе разгоралась ссора.
Мамонтов вышел на лоджию и заглянул в сумрачный омут двора.
— Ты чего это вытворяешь, борода?! — шумела внизу дворничиха, замахиваясь метлой, сделанной из степного чия, на скрытого за кронами деревьев злодея.
Метлу она держала как алебарду. Метла отливала золотом.
— А то не видишь, — спокойно отвечал ей невидимый из-за листвы Ероха, — лыко деру.
— А вот я сейчас у самого бороду-то выдеру, — грозила дворничиха, тыкая золотой метлой в густые заросли. — Отринь от липы, бомжина!
— Толку-то драть меня! — урезонил ее Ероха, судя по запальчивости дворничихи, продолжая свое природогубительное дело. — Я и рожей не пригож и на лапти не гож. — Послышалось хлесткое, ритмичное шуршание. Исчерпав все аргументы, горячая женщина пустила в ход оружие. — Ай, хлещи мои хрящи! — приговаривал Ероха, продолжая обдирать липку. — Банька есть у тебя, красавица? Пригласила бы в баньке попариться. Плеснули бы на каменку медовухи кружку, да похлестали друг дружку…
Наблюдая за битвой добра и зла с поднебесного девятого этажа, Мамонтов, зевая, отстраненно размышлял о лицемерном отношении горожан к природе. Город одним фактом существования губит вокруг все дикое и живое. И в то же время внутри себя, тесного, задымленного, с улицами, пораженными тромбами автомобильных пробок, пытается воссоздать жалкое подобие леса. Аквариумные рыбки, канарейки в клетках, кактусы на окне — что это, если не жалкие попытки возродить в отдельно взятой квартире отравленные озера и реки, вырубленные леса.
Между тем дворничиха расходилась не на шутку. Как бы дело до полиции не дошло.
— Ах, леший тебя побери! Деревня ты кудлатая! Понаехали лешие на наши головы!
— Какой же я леший без леса, — скромничал Ероха, — так, сирота бесприютная. — Повернувшись спиной к метле, сложил он надранное лыко в берестяной короб да как вскочит: — Ша! Остынь, баба, употела! Остынь, говорю, молоко скиснет! Будешь дитя простоквашей кормить — угрюмыш вырастет. Уймись, кикимора!
В два раза себя выше. Оскалился, да как зарычит.
Дворничиха взвизгнула и, оставив на поле битвы метлу, быстро побежала по дорожке, хлопая голяшками по женственно мощным ягодицам.
Лешему в городе, подумал Мамонтов, все равно что таксисту в дремучем лесу, не выжить. Дворники метлой не убьют — трамвай башку отрежет.
Куда это дворничиха побежала? Неужто в полицию звонить?
Ветвь каштана — дерево лет двадцать тому назад самолично посадил под окном художник — подозрительно вздрогнула.
Каштан, как и все деревья под окнами, был увешан колготками, мужскими трусами и женскими трусиками, старыми кроссовками, полотенцами и, пардон, использованными презервативами — всем тем, что выбрасывалось за ненадобностью и падало с лоджий самостоятельно — по недосмотру. Мамонтов подумал: опять что-нибудь сверху свалилось. Но ветвь продолжала раскачиваться. Из-под широких листьев медленно падали на землю клочья белой шерсти. Кто-то кого-то ел. И урчал.
Ну, все. Теперь уж точно без полиции не обойтись.
Трехлапая гостья завтракала чьей-то болонкой.
Из-за непроницаемо зеленой толщи листвы вышел Ероха и, задрав голову, зацокал языком. Каштан зашуршал, затрепетал нижними ветвями, и вскоре рядом с Ерохой появилась хромая рысь с окровавленным куском плоти в зубах.
— Собирайся, Ерофей. Бери зверье — в горы поедем.
Хмуро посмотрел равнинный леший на облитые сметаной вершины. Горы ему даже издали не понравились. Земля дыбом — что хорошего?
— И чего я там не видел?
— Поедем место жительства определять.
— Аль гонишь?
К такому повороту разговора Мамонтов был не готов. Неизвестно, что бы делал в дремучем лесу таксист, но леший, как ни странно, прижился в городской квартире. Да отчего же странно? Городская квартира по сравнению с Чертовым болотом имеет-таки свои преимущества. Взять ту же ванну. Опять же — ни дождя тебе, ни ветра. Да и комаров значительно меньше. Тараканы — это конечно. Но что за жилье без таракана?
— Дело такое, — смутившись, попытался оправдаться Мамонтов, — не положено рысям городских собак и кошек жрать. Да и тебе прописка нужна. А как я тебя пропишу, если у тебя удостоверения личности нет.
— Будет врать-то. Достоверения личности, достоверения личности… А Зюзя как же? Живет себе без всякой личности.
