Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха краткое содержание
Николай Веревочкин
ГОРОДСКОЙ ЛЕШИЙ,
или
ЕРОХА БЕЗ ПОДВОХА
Признаюсь, не сразу автор решился обнародовать эту престранную историю.
Долго сомневался.
Но, рано или поздно, все тайное становится явным.
А все явное, к слову сказать, — тайным.
Так или иначе, вы все равно бы узнали о нескладном художнике Мамонтове, изменившем свою сущность. Разумеется, в искаженном, анекдотическом виде. А смеяться, собственно, не над чем. Дело серьезное.
Мамонтов, Мамонтов… Кто такой Мамонтов?
Да видели вы его. Просто не знали, что он — Мамонтов.
Непокорная бежевая грива собрана в тугой хвост. Усы и борода с первой проседью. Глаза зеленые. Кошачьи. Редко кто выдерживал пристальный, холодный взгляд художника. Особо тонкие натуры чуяли его даже спиной. На ногах круглый год альпинистские ботинки-термосы, рассчитанные на перепад температур от плюс пятидесяти до минус пятидесяти. Всепогодные. Очень удобно. В остальном — одет по сезону. Без особых примет. В теплое время — джинсы, ковбойка. В холода добавлялся пуховик.
Мамонтова можно было увидеть на местном Арбате в будние дни.
С двух до пяти. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Потому что уставший человек теряет талант. В справедливости этого мнения могут убедиться даже не талантливые люди, если перевести эту фразу на обычный язык: уставший человек не способен любить даже самую красивую женщину.
Располагался Мамонтов напротив центрального универмага возле скульптуры-фонтана на фоне всегда мокрых цапель. Или журавлей?
Да бог с ней, перелетной птицей! Вы бы нашли Мамонтова и без этих примет.
Мамонтова всегда окружало плотное кольцо зевак. Кто бы ни проходил мимо, останавливался. Многие завороженно следили за его работой по часу и более, не в силах отвести глаз. Наверное, есть художники, которые работают быстрее Мамонтова. Есть художники, которые работают качественнее. Но так виртуозно, так быстро и с таким качеством не работает никто.
Брусчатка до следующего квартала свободна от конкурентов.
Мамонтов рисует, а по желанию заказчика и пишет портреты с натуры.
Заплати тысячу тенге и через пятнадцать минут — получай.
Цена смехотворная. Все равно что в парикмахерскую сходить. Отбоя от желающих нет. Хочешь шарж? Пожалуйста. Дело даже не в скорости исполнения и не в удивительной точности изображения.
Его манеру рисования можно сравнить с редким цирковым номером. На пальцах Мамонтова надеты десять разноцветных наперстков-маркеров. Он рисует, как печатает на клавиатуре компьютера, — сразу десятью пальцами.
Конечно, изящнее было бы сравнить процесс рисования с игрой на пианино. Но зачем же лукавить? Больше похоже именно на работу компьютерщика.
Человек, заказавший свой портрет, садится на раскладной стульчик, и уличный художник пристально, в течение полуминуты, изучает его лицо.
Кисти рук, как у хирурга перед операцией, подняты вверх. Пальцы в нетерпении шевелятся.
Больше он на клиента не смотрит.
В течение следующих пятнадцати минут руки его, как два проворных паука, снуют по бумаге. Оторваться от зрелища невозможно. Завораживает.
Он не рисует. Он плетет портрет из цветных паутинок. Без усилий и с явным удовольствием. Его работа — волшебство, и сам он похож на сказочное, беззаботное существо. Вроде гнома-переростка.
У ног художника — холсты, натянутые на подрамники. Размером с тетрадный лист и чуть более. За те же десять-пятнадцать минут Мамонтов может написать портрет и маслом. Цена, естественно, выше. Он снимет наперстки-маркеры и наденет наперстки-кисти. И то-то забава — смотреть, как мелькают наперегонки его руки-пауки между палитрой и холстом.
В день Мамонтов зарабатывает до ста долларов и более.
Однако деньги на наших широтах!
К дару своему Мамонтов относился спокойно, как к ремеслу. В великие не лез. Да и зачем ему лезть в великие при таких-то заработках? Ну, пришла в голову счастливая мысль рисовать сразу десятью пальцами. Попробовал. Получилось. Вам-то до этого какое дело? Попробуйте. Может быть, получится.
Это к тому, что за день до того, как, собственно, началась история, за спиной Мамонтова остановились два человека. Художник не имел привычки оборачиваться во время работы, и облик прохожих, высказавших обидные слова, остался для него неведом. Но для полноты картины следует описать знатоков искусства. На всякий случай. Один был маленьким, как гномик, белобородый, синеглазый. В берете, надетом набекрень. Другой — длинный и худой, как журавль в фонтане. На нем была шляпа с полями, сравнимыми по диаметру с зонтом.
Худой прогундосил:
— Ужасно! Ужасно видеть, как человек транжирит талант на пустяки.
Впрочем, в голосе его не было сочувствия.
Гномик возразил добродушно:
— Не вижу ничего ужасного. Забавно у него это получается.
— Тяжело смотреть, как искусство превращают в фокус, в балаган, — настаивал на своем тощий.
— Кто-то рисует ногами, кто-то зубами. Кто-то вообще рисовать не умеет. Дело не в этом. Главное — результат.
— Вот именно! — желчно воскликнул тощий.
— Ну не всем же быть Леонардо да Винчи.
И они еще долго — один желчно, другой снисходительно — обсуждали Мамонтова.
Уж так устроена жизнь: за спиной каждого работающего стоит свой зевака. Будь на месте Мамонтова каменщик, дворник или укладчик асфальта, зеваки не стали бы судить столь бесцеремонно их профессиональные качества. Одна мысль о возможности получить в ответ на свое мнение кирпич, метлу или кипящую смолу делает людей интеллигентными и толерантными. А уличный художник все стерпит.
Испортили человеку настроение и ушли.
Мамонтов был против любого насилия. В том числе и над собой. Без настроения никогда не работал.
Долго смотрел он в просвет домов на пик Лавинный, пытаясь восстановить душевное равновесие. Но качели не останавливались. Пальцы дрожали.
Он думал то, о чем рано или поздно думает всякий взрослый человек, расставшийся с иллюзиями юности: чем я, собственно, здесь занимаюсь? Неужели он появился на свет для того, чтобы изо дня в день рисовать портреты случайных прохожих? Какой в этом смысл? А чем занимаются все эти люди, сидящие перед ним и стоящие за спиной, и те, кто, не останавливаясь, проходит мимо? Есть ли среди них хотя бы один, кто скажет о себе: я занимаюсь тем, чем должен заниматься.
В конце концов, художник извинился перед очередным клиентом и, сославшись на головную боль, собрал свой скарб.
Душевное спокойствие он попытался восстановить кружкой холодного пива в кафе «Ностальгия». Стены его украшали символы ушедшей эпохи: именные знамена с золотыми профилями вождей, плакаты, призывающие ударно потрудиться для процветания родины, вымпелы и почетные грамоты. На официантках — пионерская форма. Красные галстуки, белые кофточки и черные юбочки. Очень сексуально. Старые кинокомедии. Добротные, как чешское пиво. Хорошо.
Но по дороге домой Мамонтов задумался и пошел улицей, которую избегал.
Внезапно он снова увидел в витрине чучело медвежонка. Совсем ребенок. Ростом — Мамонтову по колено. Может быть, чуть выше. Таксидермист пытался придать ему вид свирепого зверя, вставшего на задние лапы. Но от грозной позы малыш выглядел еще забавнее.
Пивное добродушие мигом покинуло Мамонтова. Ему захотелось стать медведем. Диким, огромным, свирепым. С ревом ворваться в охотничий магазин и разнести к чертовой матери весь арсенал.
Какое удовольствие можно получить от убийства ребенка? Он представил себя на месте человека, целящегося в любопытного, доверчивого пацана, ковыляющего навстречу, и содрогнулся от омерзения. Неужели не понятно: детей убивать нельзя. Свинство это — убивать детей.
Убитый и выставленный в витрине ребенок каждый раз напоминал Мамонтову собственное преступление, совершенное им в нежном возрасте.
Запретный лес начинается сразу за бабушкиным огородом. Деревья шелестят листвой в полудневной дреме. Как бы ровно дышат и вдруг — приснилось что-то страшное — тяжело и печально вздыхают. Солнечный свет провисает золотой паутиной. Дошкольник Мамонтов крадется, замирая от страха, от березы к березе, все дальше в глубь леса. Опасается встретить лису-голожопку, которой стращают его дед с бабушкой. Этот свирепый зверь неутомимо мстит людям за оторванный хвост, подкарауливая их на границе деревни и леса. Стоит человеку перелезть через плетень, а лиса уже тут как тут. Хвать его за ногу и тащит в нору. На этот случай в руках Мамонтова — тонкая, гибкая хворостина. Время от времени он хлещет ею воображаемых врагов. Лиса, не будь дура, прячется. Боится хворостины. И вдруг — ф-р-р-р — из гнезда, трепеща крылышками, выпадает птенец. Ударившись о листву, он подпрыгивает, как мячик, и пищит. Некрасивый, плешивый, с голой шеей. Голыш. Уродец. Мамонтов с перепугу и от отвращения хлещет его прутом. Птенец переворачивается на спину. Розовое пульсирующее пузико. Поднятые для защиты лапки дрожат. Мамонтов хлещет птенца прутом еще раз. Прямо по голому животу, по лапкам. И, затрепетав неоперенными крылышками, тот умирает. Мертвые глаза затянуты пленкой. Без всякого перехода страх и омерзение в душе Мамонтова, совершившего первое убийство, сменяются жалостью и бесполезным раскаянием. Убийцу ждет ужасное открытие: он не в силах вернуть к жизни убитое им существо. Бросив прут, он бежит из леса.
