Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
А у вас, я примечаю, человек сильно дробленный. Частичный. Осколочный. Дребезга на дребезге человек. Вот ты, художник, на что горазд, кроме как картинки красить? Овчину выделаешь? Шубу из овчины сошьешь? Онучи сварганишь? А ничего ты не можешь, кроме как перышком скрипеть.
— Перышком уж давно никто не скрипит, — отозвался Мамонтов из кухни. — Я, брат Ерофей, по электронной почте письма рассылаю. Про компьютер слышал? А еще яйца вкрутую могу сварить. Ты как к яйцам относишься? Вкрутую предпочитаешь, всмятку, сырые? Или яичницу с колбасой и помидорами изжарить? А может быть, омлет?
— Я за друга последний кусок съем, — отозвался Ероха. — Какая разница, крутое яйцо, сырое яйцо, жареное яйцо — все одно яйцо. Как ты сказал компю… компо… компотер… Тьфу! Вот даже перышком скрипеть разучился. А заведи тебя в лес?
— Я, Ерофей, и в городском парке пропаду, — охотно сознался Мамонтов. — Заведи меня в парк без народа — заблужусь и с голоду помру.
— Сейчас, чтобы одного цельного человека собрать, много нужно дробленных сложить, — злорадно обрадовался признанию леший. — Один — только иголку умеет ковать, другой — только точить. Третий обучен в иголке дырку делать — и ничего более. А взять тебя, так, кроме вставить в иголку нитку, чего умеешь? Мало, мало цельных людей осталось. Яйца-то вороньи?
— Раскатал губу. Может быть, еще перепелиные?
— И кто же такую баню без каменки придумал? В бане мыться да не париться, что на карточке жениться. Плохая баня, — ворчал леший, покидая городское корыто.
Как был босой, прошлепал в кухню. Одной рукой мокрую бороду держит, чтобы по полу не волочилась, другой — срам прикрывает.
Только Ерохин срам и двумя руками не прикроешь.
Видит: вместо его ремков, на стуле городская одежда висит. Забеспокоился:
— Хозяин, где мое добро?
— Вернись-ка в ванную да бороду отожми. Посмотри, какую лужу наделал. Не в лесу.
— Где моя одёжа? — настаивал на своем леший.
— Одёжа, — фыркнул Мамонтов. — Выбросил я твое хламовище.
— Эх, Ероха, Ероха, — пожалел сам себя леший, — одна теперь у тебя одёжа — волосня да кожа. Выбросил. А ты ее наживал? Эх, хозяин, на помойную яму не напасешься хламу.
— Одевай, что на стуле висит.
Понюхал леший городскую одежду. Нашатырем пахнет. Сморщился и чихнул. Напялил джинсовый костюм и оборотился в авангардного художника. Сам себе понравился:
— Была бы изба, — молвил, любуясь зеркальным отражением, — будут и тараканы.
Спохватился:
— А короб мой не выбросил? Смотри! Там у меня травы да корешки разные. Есть лютые, есть целебные. Приворотные, отворотные. Скажем, надо тебе бабу приворожить…
— Боже упаси! — замахал руками Алеандр Павлович.
А в руках, между прочим, держал он нож размером с римский меч гладиус.
Сковорода тоже возмутилась: зашипела, заскворчала, перепугав трехлапую рысь.
— Рассказывай, Ерофей, что случилось с Раздольем? — сказал Мамонтов, раскладывая по тарелкам яичницу.
— Что рассказывать — погорело да вырублено.
— А народ, куда же смотрел?
— Народ — мухомор ему в рот, — нахмурился Ероха. — Народ тишком лес и жег, чтобы потом по горелому рубить. Умаялся, поджигая. Ты, думаешь, легко лес поджечь? Когда и от окурка заполыхает, а когда и с бензином не горит. Сожгли, оставили сиротой.
И леший, не переставая есть, заплакал.
Тот, кто видел плачущего лешего, не даст соврать: зрелище невыносимое.
Прежалостное.
Смотреть на плачущего лешего без слез невозможно.
Как если бы вдруг зарыдал, содрогаясь плечами, шоколадный Пушкин.
Ну, как его после этого есть? В его же собственный день рождения…
Алеандр Павлович глаза кулаками трет и думает: написать бы плачущего Ероху, лешего из Раздолья. Сидит он на обгоревшем пне, а вокруг черная от гари земля и — пни, пни, пни… Да, и среди леших встречаются недотепы и неудачники. Хороший леший лес не проворонит.
Главное, не знаешь, что и сказать, как утешить.
Достал Мамонтов из холодильника курицу и разрезал надвое ножницами.
— Ты это куда? — спросил горестно Ероха.
— Рысь твою покормить.
Слезы у лешего тут же и высохли:
— Вот еще, — зверя баловать. Нечего поважать! Зверь сам должен пропитание добыть.
— Это тебе не лес. Город. Всегда на охотника охотник найдется. Сам не заметишь, как тебя добудут.
— Да, страшно тут у вас, — согласился Ероха, прислушиваясь к грохоту трамвая за окном.
Дом сотрясло. В стаканах зазвенели чайные ложечки.
Гул за окном — несмолкаемый, неотвязный, как шум в голове. Год-два раздражает. Но потом привыкаешь. И уже не замечаешь.
— Как же ты меня разыскал, Ерофей?
— А по квиточку.
— По квиточку? Визитка, что ли? — догадался хозяин, сердясь на себя за обычай раздавать свой адрес всякой нечисти.
В соседней комнате раздался жуткий визг и утробное урчание.
Бросился Мамонтов, но бедного кота уже нельзя было спасти. Самое лучшее для несчастного животного — чтобы его как можно скорее сожрали. Рысь подняла окровавленную морду и, оскалившись, посмотрела с угрозой: и не думай, не обломится тебе персидским котом позавтракать.
Леший не разделил печаль Алеандра Павловича:
— Я же говорил — добудет. Еще добро на нее, прокуду, переводить, — и намекнул на промах хозяина: — К яичнице хорошо горилка идет.
— Где я тебе горилку возьму? Да и не пьют в городе с утра, — сердито ответил Мамонтов, переживая гибель кота.
— Досада. Хреново живете, — пожалел Ероха горожан. — Хмель — радость, похмелье — беда.
— А, впрочем, помянем Пушка, — вздохнул Мамонтов, доставая из холодильника ржаную водку.
Выпили.
И как в Раздолинский лес перенеслись.
Так легко на душе стало. Привольно и грустно. Глаза закроешь — сосна хвоинками шуршит, родник журчит.
— Хороший человек был кот Пушок. Жизнь прожил — мыши не обидел, — вздохнул хозяин. — Как думаешь, Ерофей, есть у котов рай?
— Нашел по ком кручиниться, — обиделся леший. — Ты бы лучше меня, сироту, пожалел. Лишили родного угла. Бесприютный я, обойденыш.
— Найдем тебе угол. Доживем до субботы, отвезу и тебя, и твое зверье в горы. Там этого леса — на всех леших хватит. Повезет — лешачиху себе найдешь.
— Что за лес? — живо заинтересовался Ероха.
— Ель, — ответил с гордостью Мамонтов. — Любую выбирай и живи под ней, как в юрте. Ни дождь тебя не достанет, ни снег.
— Ель? — разочаровался Ероха. — Ель — дерево темное, тяжелое. Я к сосне привык. Сосна — дерево легкое, веселое.
И налились его дикие шары синей ностальгией.
— Не видел ты, Ерофей, тянь-шаньской ели. Впрочем, сосна так сосна. Найдем и сосну, — согласился Мамонтов и размечтался. — Вот определю тебя, а по выходным в гости буду ходить. Приду, а ты меня ягодами, грибами угостишь…
— Ишь ты, ягоды-грибы. Раскатал губу, — проворчал леший.
— Ну, я тоже не с пустыми руками. А как соскучишься — ты ко мне. Милости просим. Можно и без ягод. А то живу я, Ероха, извини, хуже лешего. Ни друзей у меня, ни товарищей.
— На хрен бы они сдались, — поддержал разговор Ероха. — У царя да нищего товарищей нет. А что же хозяйка?
— Хозяйка? Ушла хозяйка.
— Покинула? Ах, ты кукушка рябая! Что? Спутал мед с горчицей? Хочешь, я ее приворожу? Или в лягушку определить?
— Нет-нет! — испугался Мамонтов и добавил, не сумев скрыть злорадства. — Пусть этот гад Папашин насладится неземным счастьем по самое не могу.
— Гад гада блудит — гад и будет, — успокоился Ероха.
Предложил Алеандр Павлович Ерохе диван в зале. Отдохнуть с дороги. Но леший таких излишеств не понимал. Устроился на полу, положив под голову короб. Опасается: задремлет, а короб и выбросят в мусоропровод.
А что в коробе? Да все его богатство. Запах сгоревшего леса.
Лежит, безмятежный, в уголку, с мышкой играется.
Она у него в бороде прячется, а он ее ищет.
Найдет и крошками с руки кормит.
Кроме дивана и книжных полок, в зале — никакой мебели. Вдоль глухой стены стояли три велосипеда. Один — гоночный доходяга с «трубочками» не толще мизинца, другой — горный крепыш с агрессивными, как у мотоцикла, протекторами, третий — для дальних путешествий. С багажниками спереди и сзади, «штанами» по бокам заднего колеса. Между велосипедами — четыре пары горных лыж. На все случаи. И для утоптанных трасс, и для пухляка, и для акробатики. Строгая классика и «ласточкин хвост» для лентяев. К стене напротив привалены холсты, натянутые на подрамники. По стенам между навесных книжных полок развешены картины, колеса, рюкзаки, цепи, ботинки, ледорубы, веревки, крючья и карабины.
— Телевизор включить? — по привычке городских людей предложил гостю развлечение Мамонтов.
На телевизоре, кстати, тоже стоят горнолыжные ботинки. Как пришельцы из космоса.
