Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

— Они просто умирают. Это не моя вина.

— Конечно же нет. Никто тебя и не винит. Мне, например, не нравятся бабочки. Я считаю их мерзкими насекомыми, которые не должны существовать.

— Но они очень красивые.

— Расскажи мне, что случилось в тот день в зоопарке.

— Я пошел туда с папой и Касандрой. Звери вели себя странно. Папа закричал.

— И ты почувствовал страх?

— Нет, удар током.

— Удар током?

— Да, я его чувствую, когда они до меня дотрагиваются и умирают. Почему они хотят умереть?

— Калеб, первое, что ты должен уяснить: животные не умеют думать.

— Они думают о смерти, мама.

— Откуда ты знаешь?

— Это и так понятно.

— Животные с тобой разговаривают?

— Нет.

— Тогда почему ты в этом уверен?

— Потому что в тот момент, когда они меня касаются и падают, они испытывают облегчение.

— Животные?

— Да.

— Облегчение от чего?

— От того, что уже не живут. Им это нравится. — Вопрос в том, нравится ли тебе то, что они неживые.

— Когда они мертвы, выглядят красиво.

— Тебе так кажется?

— Они перестают двигаться. Так можно получше их рассмотреть. Когда они шевелятся, очень сложно заметить пятна на них или цвета, правда ведь? Но когда они лежат спокойно, все хорошо видно и они выглядят очень красиво.

— Смерть кажется тебе чем-то красивым?

— Да. Когда видишь нескольких мертвых животных, начинаешь понимать…

— Что именно?

— Как один из них подходит другому.

— Правда?

— Да. Например, муравей может хорошо смотреться на птичке, а птичка — рядом с кроликом. Каждый из них по-своему красив, но все вместе они смотрятся гораздо лучше.

— Как скульптура?

— Но иногда их никак не соединить вместе. Это сложно. Как пазл.

— Значит, ты убиваешь их, чтобы построить…

— Они просто умирают. Я ничего с ними не делаю.

— Можешь мне ее показать?

— Что?

— Твой пазл.

— Откуда ты знаешь про мою…

— Ты мне только что про нее рассказал. К тому же я твоя мама. И само собой, я знаю все, что с тобой происходит.

— Ладно. Пойдем со мной.

— Куда?

— Вниз.

— Ты спрятал свой пазл?

— Да.

— Хорошо. В ней есть бабочки?

— Несколько. Ты боишься?

— Ничего страшного.

— Они мертвы, мама. Если они неживые, они не причинят тебе вреда. Они просто хорошенькие.

— Ладно.

— Мама…

— Что?

— Это правда не я. Ты на меня сердишься?

— Нет.

— Тогда ты злишься из-за бабочек?

— Иногда, но не сейчас. Кролик твоей сестры тоже часть пазла? Скажи мне правду, Калеб.

— Только уши.

— Только уши?

— Туда подходили только они.

Многие жаловались на жару в этой стране, на вечное лето без конца и края. Папа знал, что за этими расплывчатыми жалобами, на первый взгляд такими безобидными, прятались идеи врагов народа, врагов Усатого генерала. Те, то ругал жару в этой стране, ругал саму страну и его правительство. Папа был человек простой. Он воспринимал лето как одну из составляющих жизни, которые не нуждались в объяснении и которыми не имело смысла возмущаться. Он терпел мух, пот, бежавший ручьями под рубашкой, даже ржавчину на медалях. Поэтому никак не мог понять маму, которая то и дело обмахивалась широким листом какого-нибудь растения или первой попавшейся под руку газетой, приподнимая блузку, чтобы туда проник воздух. Да, лето было изнуряюще жарким, но не без приятных моментов: например, поездок на пляж. Если в этих краях и есть что-то хорошее, то это место, где море встречается с побережьем, — самые красивые пляжи на свете, где играют здоровые и счастливые дети и где так нравилось проводить время двухлетней Касандре.

Касандру, играющую на песке, и девушку Касандру на мосту разделяет много лет. Отец понимал, насколько правы старики, когда говорят, что время неумолимо и мы здесь, на этой планете, лишь можем наблюдать, как оно разрушает все, к чему прикасается, будь то семья, мечта или ступени на пути к власти. Годы постепенно все разрушают и разъедают, но не нужно их в этом винить — таков их удел с тех пор, как время стало временем, то есть задолго до того, как папа задумался об этом.

Меланхолия.

Солдат не должен быть подвержен меланхолии, одернул себя отец, вернее, голос военного в его голове. Но разве сейчас это имеет какое-то значение? — прозвучал голос уже мягче. Солдат может позволить себе минутную слабость, когда никто его не видит, и в тот момент раскрепощения папа посмел бы пустить грустную слезу из-за своей заблудшей дочери или ее превращения в нечто, ему непонятное. А возможно — кто ему запретит? — отец даже всплакнет из-за всего, что с ним произошло за последний год, из-за своего горького падения, которое так ранило его и разрушило весь его мир.

Когда условные Адам и Ева, хотите — подставьте любые другие имена, оказались изгнаны из эдемского сада — он же сад всевластия, — им пришлось научиться жить заново в мире без Бога, где только ощущалось Его далекое присутствие. Не стремясь сравниться с первородными грешниками, даром что отцу не был знаком грех предательства, он тем не менее разделил их участь, блуждая по неизвестной земле, без проводника, цели и надежды подняться на еще одну ступеньку по лестнице славы.

Папа стал сиротой своей страны, сиротой идей.

А теперь осиротел еще и из-за своих детей.

Он действительно не был идеальным отцом, примерным папой из книжки, который не пропускает дней рождения или важных дат. Скорее его присутствие ощущалось где-то вдалеке: медали открывали многие двери как для его детей, так и для супруги, пусть говорят что угодно, но все они пользовались привилегиями власти. И, несмотря на редкое участие в жизни семьи, отец старался быть хорошим и любил их, пусть в него кинут камень, если это не так.

Калеб никогда не был с ним близок. Он вообще казался необщительным, одиноким мальчиком, погруженным в собственные мысли. К тому же в нем чувствовалось что-то странное. Папа все никак не мог забыть увиденное в зоопарке — животных-самоубийц. О Калии лучше и не говорить. Маленькие дети и правда не очень интересны, они не рассказывают ничего нового и постоянно сосредоточены на физиологических процессах: поесть, покакать, поспать, поесть, покакать, поорать, и все же папа предпочел бы иметь самую обычную дочь, чья жизнь состоит из череды физиологических процессов: поспать, поесть, покакать, чем быть отцом маленького монстра-художника, молчаливого джинна из волшебной лампы. Озноб. Каждый раз, когда отец находился рядом с этой девочкой, по нему пробегал озноб.

Касандра была совсем другой.

Папа ее по-настоящему любил. Во всяком случае, то, что он к ней испытывал, было похоже на настоящую любовь. По-другому он не умел, и нужно признать: он любил Касандру, потому что из всех его детей она единственная казалась ему нормальной. К тому же в течение многих лет Касандра была любимицей Усатого генерала, своего рода внучкой, на которую Генерал обращал много внимания, что в какой-то степени связывало отца не только с властью, но и с источником ее происхождения.

Как бы он хотел, чтобы Касандра навсегда осталась маленькой девочкой.

Но нет.

Папа почувствовал, как пот заливает шею.

Он потерял не только мысль о власти, но и очертания будущего. Папа это знал. После падения на самое дно глубокого колодца подняться наверх уже невозможно. Он отринул всякие чаяния уже в самые первые минуты. Ему не нравилось жить, цепляясь за крохотные островки надежды.

Папа был человеком, твердо стоящим на земле.

После стольких лет военной карьеры помимо воли становишься очень рациональным.

В груди кольнуло от злобы.

Чертова жара и чертова Касандра.

— Я хозяин этого дома, — сказал он, подбадривая сам себя. — И я чувствую здесь гнилую кровь! Я покажу вам, как управлять этой страной!

Только теперь он начал понимать… Все было ясно с самого начала, но папа тогда еще не стал рациональным человеком, он был ценителем красоты. Кто сказал, что военный не может быть ценителем красоты? Та девушка на параде, в сапогах не по размеру и с мозолями, девушка, мечтающая о туфлях на каблуках, принесла ему несчастье. Отец не мог сказать, что все его решения были продиктованы любовью. Он не любил ее, ему просто нравилось ее тело, привлекала возможность иметь от нее красивых детей, детей, которым предстояло завоевать весь мир. Красота и власть идеально уравновешивали друг друга на весах жизни.