Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар
Даже у рационального человека могли случаться такие ошибки, как эта, — фатальные.
Было поздно что-то исправлять. Да, дети получились красивыми, это заслуга матери. Они унаследовали от нее красоту и много чего еще, целый океан загадок и пороков. Как же он раньше не догадался? Девушка покорила его своей красотой, но в ее венах текла кровь самоубийц, и отец был уверен, что гены изменить невозможно.
Чертовы гены, чертово лето, чертова страна.
Нет, только не страна. Страна ни в чем не виновата.
Вина была на нем. Он стал автором собственного несчастья и теперь платил за это кровью и плотью, плотью от своей плоти и кровью от своей крови — ущербными детьми: гениальной художницей, убийцей кроликов и девушкой в трусиках цвета фуксии.
Однако отец был человеком рациональным. Он прекрасно знал, что до последней ступени лестницы власти добираются благодаря не нытью, а твердой руке, руке, способной как учинить наказание, так и наградить. Отец был очень внимателен. И многому научился. Усатый генерал был хорошим учителем, лучшим из всех.
Проклятый пот.
Папа перестал быть любимчиком Усатого генерала. На отца уже никто не ставил. Раньше считали, что он будет преемником, когда естественные причины и время вынесут Генералу последний приговор. Он не может жить вечно. Но судьба оказалась настоящей шлюхой, гадкой и грязной шлюхой, которая предала его — человека, любившего жизнь больше всего на свете. Усатый генерал лишился преемника, а папа — будущего, надежды и чего бы то ни было, что можно передать в наследство.
Единственной страной, которая ему действительно принадлежала, оставался его дом и ущербная семья. И отец твердо вознамерился раз и навсегда навести там безупречный порядок.
Перемен никто не почувствовал. Почти невозможно было угадать, что у отца на уме. Правды ради, я знала обо всем с самого начала, и Калеб это подтвердит, если наберется смелости и напряжет память. Я пришла в его логово мертвых кроликов и постаралась вести себя как образцовая старшая сестра отнюдь не ради удовольствия. Скажу прямо, мне нелегко это далось, потому что даже от самой мысли о том, чтобы приблизиться к моему отвратительному братцу, пробегали мурашки, но того требовали обстоятельства. Известно, что заключить союз — та еще задачка для любой истории, и эта не станет исключением. Недоставало открытого конфликта, ощутимого разлада меж двух лагерей, а мое предчувствие, хоть и безошибочное, не могло считаться неоспоримым фактом.
У Калеба было время раскаяться, а у меня — примерить на себя роль, для которой я была рождена, — героини трагедии.
Именно так. Для меня разлука с предметом страсти уже сама по себе трагедия, но, как говорят поэты, ничто не подпитывает страсть лучше, чем препятствия, потому что именно тогда она выходит из берегов и сметает все на своем пути. Мне уже было недостаточно ощущать ржавчину любимой на коже или чувствовать ее подпорку на своей плоти. Отец, препятствующий воссоединению с моей возлюбленной, превратился в мерзкого старика, публичного врага номер один в этой истории. Он запер меня в комнате, крикнул: бла-бла-бла, а потом: бла-бла-бла — и отказался возвращать мои трусы цвета фуксии.
— Будешь сидеть здесь, пока я тебя не позову, — сказал он и захлопнул дверь.
Нужно признать, в тот момент я даже не поняла, что папа перестал заикаться. Из-за злости, которая меня ослепила, — да, я не идеальна, окей? Исчезновение заикания стало первым микроскопическим изменением в теле моего отца — превращение происходило постепенно, шаг за шагом в течение всего лета.
Однако в тот миг мы еще ничего не знали. Я ни о чем не подозревала.
Лето только начиналось. Я даже понадеялась, что гнев пройдет через несколько дней, бла-бла-бла, и что дверь вновь отворится, бла-бла-бла. Такой человек, как мой папа, никогда бы не позволил жажде насилия взять на ним верх. Какая наивность. Какая глупость со стороны трагической героини. Отец действительно решил установить свою тиранию.
И лето тоже.
Тирания лета наступала с мухами и потом, но ее хотя бы можно было предсказать.
Крики отца перемежались вспышками злости Касандры. Распахивалась одна дверь, хлопала другая. Петли яростно скрипели. Насекомым жилось лучше, чем обитателям этого дома. Но выйти наружу было немыслимо, и не только из-за жары, от которой спасались в тени деревьев или просто не замечая ее, а по другим причинам. Внешний мир перестал существовать, по крайней мере в данный момент, он превратился в другое измерение, параллельную реальность, находящуюся под запретом.
Это казалось ужасно несправедливым. Калебу требовались новые животные. Теперь, во время дикой жары, его инсталляция из мертвых тел уменьшалась на глазах, запах гниения уже добрался до гостиной, и отец то и дело восклицал:
— Ну и вонь! Это лето пахнет только дерьмом, — и незаметно бросал осторожный взгляд в окно — не дай бог за ним следят: глаза надсмотрщиков или сплетников, посланник Усатого генерала или просто любопытный сосед, хладнокровно наблюдающий трагедию отца.
Из-за того что Калеб не мог выйти в сад, его инсталляция оставалась незаконченной. Какое невезение, не хватало самой малости, чтобы собрать пазл. Но пока ситуация была не особо критичной. Отец предпочитал не тратить на сына время. Мальчик казался ему обычным подростком, с которым его связывало генетическое родство, несколько общих черт: например, крючковатый нос и черные волосы, чересчур светлая кожа, хоть и без веснушек — не подходящая кожа для тех, кто живет в стране с таким палящим солнцем и зноем, в этом климате она быстро старится. Почти совсем седой, с морщинами в уголках рта и на лбу, отец смотрелся старше своих лет.
— Ну и вонь! Это лето пахнет только дерьмом.
Калеб несколько раз заставал отца выглядывающим в окно. Все остальное время оно было закрыто, а ключ отец прятал.
— Я открою двери, только когда в этой семье поймут, что такое цивилизация и порядок, — говорил отец, бросая многозначительный взгляд в глубину темной ночи.
— Пахнет тухлятиной. — Он не добавил больше ни слова, да было и не нужно; Калеб, как и все, знал: отец уверен, что эту вонь устроили соседи. В знак отвращения и ненависти они наверняка закидали его сад мешками с дерьмом.
Известно, что в трудные времена лвдди становятся злыми и радуются чужим неудачам, смеются над чужим несчастьем, рассуждал отец, раньше они меня боялись, а теперь забрасывают мой дом мешками с дерьмом.
Калеб первым заметил, что папа перестал заикаться. Он ничего не сказал, но эта перемена показалась ему любопытной, очень странной, однако еще не вызывала тревогу. Сын уже привык к тому, как отец растягивал слоги, называл его Какалеб вместо Калеб. Вообще говоря, мальчика не особенно раздражала вонючая приставка к имени, гораздо больше его волновало, что папа уже не заикается, произнося «Калеб», вот так, просто и ясно, не добавляя дурнопахнущей приставки, которую он уже воспринимал как часть своей личности.
Несмотря на все это, мальчик не чувствовал себя несчастным. Жара палила как прежде, ну, может, только ощущалась несколько сильнее из-за того, что они сидели взаперти, за закрытыми дверями и с заделанными известью и клеем окнами, в которые мог выглядывать только отец. Калеба немного раздражало, что у него не получалось собрать пазл, но он не сильно переживал по этому поводу, так как папа уже нашел объяснение вони, что поднималась со всех сторон. Калеб был спокоен: соседские мешки с дерьмом образовали воображаемый полигон отходов в голове отца и теперь служили удобрением для его мыслей и подозрений.
Если кто и злился, так это Касандра. Только тот, у кого есть старшая сестра, по-настоящему способен понять, что чувствовал Калеб. Она сидела взаперти в своей комнате, лишь иногда спускаясь в гостиную в нижнем белье — в трусиках танга красного, фиолетового, зеленого цветов. Калеб с усмешкой смотрел на тощие ноги Касандры и тут же задавался вопросом, а были ли ноги Тунис такими же — худенькими, как у фламинго. И тогда красные трусики Касандры превращались в красные трусики Тунис, — интересно, она носила такие же или предпочитала еще более узкие, ей нравилось цветное белье или только черное и белое? Крики отца перемежались воплями Касандры, и Калеб прерывал свои мечты о Тунис — как можно думать о ней при таком шуме?
