Павел Шестаков - Всего четверть века
Впрочем, практической неумелостью, непониманием женщин из живых писателей не один Димка страдал. Даже великий Фёдор Михайлович Достоевский в личной жизни женщин выдумывал и много от этого неприятностей пережил, пока Анну Григорьевну ему судьба не послала. Думаю, в этом большая справедливость была. Писателю хорошая женщина очень нужна, а сам он такую не найдёт.
Но Димка, конечно, не Достоевский… А впрочем, почему мы так любим эти уничижительные формулы? Этот, дескать, не Лев Толстой, тот — не Феллини, и так далее. Глупо ведь говорим! Потому хотя бы, что и Достоевский — не Лев Толстой, и с Толстого ведь не нужна копия. Другие нужны, со своим почерком. Однако с детства в кровь входит — мы люди маленькие, куда уж нам…
Вернёмся, однако, к Димке. Его судьба не баловала, а как только он начинал действовать самостоятельно, получался конфуз. Почему-то влекло его к женщинам, которые хорошо знали, чего в жизни добиваются, а наш Аргентинец в круг их желаний никак не вписывался. Несмотря на очевидную робость и нерешительность в нём нетрудно было угадать человека неуправляемого, а женщины управлять нами очень любят и если уж поступаются своевластием, то взамен стремятся получить нечто компенсирующее — известность, например, блага материальные или уж мужчину как мужчину. Последнее, впрочем, во всех вариантах желательно.
Димка же, боюсь, в то время не отвечал ни одному требованию. Однако жизнь широка и возможностей в ней много, — нашлась же Надя, например, — с умом только подходить нужно и цель намечать по возможностям, а ему этого понимания и не хватало, вот и лез в воду, как говорится, не зная броду. Окунётся, побарахтается беспомощно и потом долго от унижения откашливается. И так не раз.
В прошлый вечер Димка на «вдову» нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:
— Что же вас ждёт, девушка, после училища?
— Работа, — отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.
— Во МХАТе? — сострил Дима плоско и неудачно.
— МХАТ устарел, между прочим.
— Так уж и устарел?
— А вы давно там бывали?
Дима замялся.
— Понятно, — сказала девушка. — О «Современнике» слышали?
И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником «Современника», а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.
— Где ты эту артистку откопала?
— Что, понравилась?
— Мне-то? С ума сошла! Димке.
— Она девушка серьёзная.
— Увы, заметно.
— Сочувствуешь?
— Почему бы и нет?
— С девушками нужно уметь обращаться.
— А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?
Лида пожала плечами.
— Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.
— Так уж табунами…
— Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.
— Ему не смирная нужна, — сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.
А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.
В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не «грюндиг» и не «сони», а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: «новое время — новые песни». Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.
То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не «доставили на Таганку в больничный покой», то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: «Ты людя́м всё расскажи на собрании!» И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…
…облака плывут, облака,
в милый край плывут, в Колыму,
и не нужен им адвокат,
им амнистия ни к чему…
. . .
а я цыпленка ем табака,
я коньячку принял полкило…
— Сильная штука, — говорил Олег. — Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!
Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.
— Я и сейчас думаю, — сказал Игорь.
— О чём думаешь?
— Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.
— А что такого? У многих глаза открылись.
— Как у Тарелкина?
— Какого Тарелкина?
— Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.
— Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.
— Кроме таланта совесть иметь нужно.
— В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?
— Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.
— Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!
— Я ему не верю.
— Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?
Споров в то время много было, как и точек зрения. Но Игорь по характеру к спорщикам не принадлежал. Никогда не замечал я у него стремления во что бы то ни стало утвердить, навязать своё мнение. Он только излагал его, и можно было легко ошибиться, решив, что в споре его нетрудно одолеть. На самом деле другое было. Если Игорь чувствовал, что мысль его оппоненту не по плечу, а признать это он не желает и упрямо атакует танк кавалерией, как польские уланы в тридцать девятом году, Игорь огонь прекращал первым.
— Оставь, Олег.
Но Олег был из уланов.
— Почему оставь? Теперь он неправду говорит? Объясни, пожалуйста!
— Оставь, Олег.
— Не пойму, думаешь?
— Да я там давно сижу. Но мозгов не пропил, будь уверен.
— Выстраданной правда должна быть. Право нужно иметь правду говорить.
— Ого! Значит, монополия? Избранный круг вещающих истину?
— Не передёргивай. Что хотел, я сказал. Имеющий уши…
— Ты ещё скажи — ослиные.
— Я уже всё сказал. Если бы я активно отстаивал истину, которая оказалась ошибочной, я бы не спешил провозглашать новую.
Олег не мог покинуть поле боя мирно. Он был напорист и несправедлив:
— Во-первых, ошибочных истин не бывает. Истина одна.
— Однако не всегда приятная. Потому и сказано: тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Но возвышаться сегодня на обмане, а завтра на истине — скверно. Это не качели, чтобы…
— Позволь! Одно дело обман, а совсем другое — заблуждение.
Так и спорили, по-русски, всё больше удаляясь от предмета спора в общие истины, пока Лида не вмешалась:
— Кончайте, ребята. За стол!
На Олега это подействовало.
— Вот там истину и обнаружим. «Ин вино веритас».
Он крутанул магнитофон назад, тот забормотал, стремительно перескакивая через гражданку Парамонову и циркачку, что по проволоке ходила, качала белою ногой, и разразился шикарной цыганщиной из русского кабаре в Париже:
Мы не можем жить без шампанского…
— Я тоже, я тоже, — поддержал Олег, выкручивая пробки из тяжёлых зелёных бутылок, демонстрируя шик особый, без «стрельбы» и пенных струй. — Готово, дамы и господа! Серёжа, тост!
Но Сергею в тот вечер явно не хватало подъёма. Он, правда, старался, но ничего приподнятого выжать из себя не мог и сказал только, что старый год уходит, а жизнь продолжается.
— Как во вселенной, так и за этим столом, — дополнил Олег, выручая Сергея немного.
Все мы его понимали и сочувствовали, хотя и не знали ещё, что Вера, по обыкновению, приняла решение окончательное. Одна Лида знала. Она от Веры одновременно с Сергеем письмо получила. Потом, когда они уже поженились с Серёжкой, Лида мне его показала.
«Здравствуй, Лидок!
У нас сегодня актированный день. Сорок два градуса. Думаю, что решение, принятое при такой температуре, ты не назовёшь принятым сгоряча. Конечно, я шучу. Моё решение не в один день сложилось. Оно зрело долго, но теперь окончательное. Я не вернусь к Сергею. Так-то, милая! И не закатывай, пожалуйста, глаза в благородном негодовании. И не попрекай меня Андрюшкой. Да, я не могу взять его к себе, потому что моя обозримая жизнь, видимо, обрекает меня на бытовую неустроенность. Однако сказавший „а“ должен продолжать, если не до конца алфавита, то хотя бы до десятой буквы.
