Павел Шестаков - Всего четверть века
О Лиде как о жене, более подходящей для Сергея, к тому времени уже не одна Вера высказывалась. Идея эта, можно сказать, постепенно овладевала умами. Даже Олег, когда пьяный выслушивал попрёки жены, огрызался лениво:
— Ну что пилишь? Не достоин я тебя, не достоин. Нужно было тебе за Серёжку идти. Он непьющий, а ты стихи не пишешь…
Я ответил Вере:
— О чём вы раньше думали!
— Всё ещё поправимо. Лидка-то с Олегом вряд ли долго протянет.
Такой разговор состоялся у нас с Верой в стеклянной «Акации» на виду у прохожих. О поездке в нём говорилось категорично, а о будущей жизни с Сергеем неопределённо. Тут ещё точка поставлена не была, и провожали мы Веру не навсегда. Речь шла об ограниченном сроке, который потребуется для ознакомления с жизненным материалом, и мы почти уверены были, что Север пыл нашей Веры охладит довольно скоро и срок не затянется. Однако ошиблись. То ли преувеличили трудности таёжного быта, то ли материала оказалось много, но время шло, а Вера не возвращалась. И к Новому году не приехала, хотя этот срок у нас крайним считался.
О том, что Вера не приедет к празднику, узнали мы от Сергея. Хмуро и коротко сообщил он, что получил от жены письмо, в котором Вера пишет, что захватившую её северную жизнь прервать она в данный момент не может и просит к Новому году не ждать. Вот и всё, что сказал тогда Сергей. Письмо он никому не показывал и устно в подробности не вдавался. Повторил только:
— К Новому году просит не ждать.
И хотя у каждого возник вопрос, когда же ждать, мы, ошеломлённые, вопроса этого Сергею задать не решились. Понимали его состояние и вели себя с тактом. Один только, как обычно, попахивающий портвейном Олег бормотнул что-то о море и о погоде, которую ждать бесполезно, но был пресечён Лидой:
— Не плети ерунды, ради бога!
У Лиды давно уже выработалась привычка пресекать мужа, а у него — не реагировать на пресечение. Поэтому Олег хмыкнул только. Так они теперь общались, в основном односторонне: Лида осуждала, а Олег в спор не вступал, знал, что, если и прав, спор правдой отдельного факта не ограничится, Лида углубит, дальше пойдёт, а там уж, по большому счёту, Олег окажется неправ, ибо вину большую имел и сознавал.
Олег пил… И было это совсем уже не то, что в ранние молодые годы. В те годы выпивка сопутствовала благополучию. Даже скандал с раскрепощённым дипломатом кавказской внешности завершился вполне благополучно. Олег заверил кого следует, что оправдает, не подведёт и докажет. И кое-что доказал. Потрудился на совесть в местах, где Макар не занимался животноводством, привёз оттуда кандидатскую, деньги на кооператив и мотороллер, женился, появилась дочка. Олег с Лидой начали поговаривать о машине, и вдруг выяснилось, что денег на машину нет и, видимо, не будет.
С Олегом произошёл сдвиг качественный, раньше он выпивал, теперь стал пить. И благополучие ушло. Не только материальное. Знали об этом ещё не все, вводило в заблуждение поведение Олега. Внешне он почти к лучшему изменился — покончил с драками и скандалами, стал сдержаннее на слова, не слышали мы больше «историй с наполнителем», напротив, подолгу бывал непривычно молчалив. Только пахло от Олега теперь всегда, и в глазах потухла лихость, больные стали глаза, усталые.
Как мог, скрывал Олег беду. То есть сам факт скрыть было, понятно, невозможно, — усилия он направлял на то, чтобы придать ему пристойные формы, сделать вид, что в ежедневной выпивке ничего особенно опасного и нет, ну разве что семейный бюджет подрывает… Плодами усилий этих и были его нынешняя подчёркнутая покладистость и скованная сдержанность. Словом, Олег на свой манер демонстрировал любимый пьяницами номер — мнимое умение пройти по прямой не покачнувшись.
Теперь уже известно и доказано, что алкоголизм многолик, на каждого по-своему действует. Одному литр нужен, другому двухсот граммов хватает, кто дебоширит, кто под забором спит, некоторые годами держатся, другие на глазах сгорают, но путь-то у всех один, как говорят, — улица с односторонним движением, если движение не остановить вовремя. А останавливать трудно, если и стараешься, Олег же тратил усилия не на торможение, а на маскировку. И хотя некоторым казалось, что движется он по своей улице тихо и почти безопасно. На самом деле он уже мчался, потеряв тормоза.
Первая, конечно, это Лида осознала и, как положено, вступила в противоборство. Не тут-то было. Олег занял круговую оборону. Не знаю, верил ли он ещё тогда в то, что «ничего особенного» не происходит, или только делал вид, покорившись уже неодолимому недугу и перейдя ту черту, за которой пьют потому, что не могут не пить. Когда, в какой чёрный день и час занёс он нетвёрдо ногу и переступил эту роковую грань, никто не знает, да и сам он вряд ли почувствовал, когда сделал первый шаг вверх по лестнице, ведущей вниз. Шагнул и шёл упрямо, ведомый тёмными клетками отравленного мозга, и лишь на последней ступеньке оглянулся и ужаснулся, но уже поздно было…
Впрочем, о последней ступеньке потом. Пока ещё «течёт шампанское рекою и взор туманится слегка». И не все понимают, по какой лестнице и куда Олег идёт. Разве что Лида. Она, проиграв противоборство, осознала наверняка, что грань позади и назад дороги нет, но в отчаяние не пришла. Не зря же мы её с природой сравнивали! Она с Олегом рядом стояла, как здоровое дерево рядом с подточенным стоит. Откуда нам знать, что оно о нём думает, если помочь ничем не может… Живёт и всё. И Лида жила. У неё, между прочим, обязанности ещё и перед дочкой были.
Так и жили они в то время. Лида беду понимала, а Олег не признавал, упорно отстаивая право пить, в чём, в общем-то, к стыду своему, мы содействовали. По недомыслию, конечно, оттого что в бедах не разбирались и беду за семейную неприятность принимали. Да и как нам представить было, что друг наш Олег Пастухов — весёлый, удачливый симпатяга парень уже сделал в своей жизни всё, что ему хорошего сделать полагалось, и ждёт его в недалёком будущем тяжкий конец! Какой конец, однако, узнали не все, а сам я совсем недавно, через много лет после того, как Олег подвёл итог…
А в тот вечер он почти по-прежнему выглядел успешным и довольным собой. Хотя бы потому, что в праздник пить никому не препятствуют, и он мог, не дожидаясь приглашения к столу, расположиться в кабинете с любимым напитком, который тогда ещё ни бормотухой, ни чернилами не обзывали. Потягивал портвейн и, расслабившись, вёл ироническую беседу с Аргентинцем.
Аргентинца, впрочем, теперь редко так называли. Вспомнилось его паспортное имя — Дима. Может быть, потому, что он теперь не о пампе, а больше о наших сельских делах рассказывал, возвратясь недавно из села, где в школе учителем работал.
— Кукуруза, конечно, нужна, — говорил он Олегу, — но когда меня с классом по снегу гоняют початки ломать, извините, я думаю о целесообразности, о том, какова реальная цена початка, сколько знаний недобрали мои ученики за это время… О простудившихся думаю.
Олег смотрел на лампу сквозь хрусталь, наполненный желтоватой жидкостью, и охлаждал Диму скептическими репликами.
— Климат у нас суровый, Дима. Вот и заболевают нестойкие.
— При чём тут климат?
— А при том. Это в пампе коровы сами растут, а у нас их кормить приходится. Чтобы молоко давали. Ты молоко пьёшь?
— А я нет, — рассмеялся Олег. — Другие напитки предпочитаю. Поэтому меня на кукурузу не гоняют. Справедливо? Справедливо.
— Да я о детях, — горячился Димка.
— Дети и есть главные потребители молока. Любишь кататься — люби и саночки возить!
Олег и в тот вечер много шутил, но были это не те весёлые, хоть и не всегда удачные, шутки, что привыкли мы слышать прежде. Не юмор, а желчь их рождала, зло, что накапливалось исподволь на жизнь, которая не подчинялась больше и не радовала, а вела, ломая волю, в темноту. Вот и доставалось окружающим и даже не известным Олегу сельским школьникам.
— Да ведь полкласса слегло.
— Тебе ж лучше, меньше хулиганов в классе.
— Хулиганы редко болеют.
— Знаю. Я тоже раньше мало болел. Налить тебе, Димка? Выпьем за здоровье твоих простуженных, сопливых деток, а?
— Я ведь серьёзно, Олег…
Всё-таки этот бывший Аргентинец Дима был из нас человек самый загадочный, хотя во внешней его, всем открытой жизни ничего особо примечательного или интригующего не происходило, разве что черноморская любовь с обеспеченной Надей. Ну да это что за событие! Однако протекала в нём и другая жизнь, внутренняя, в результате которой он, утёнок, в лебедя превратился, а не Вера, для всех нас неожиданно. Мы ведь как писателя представляли? Необычным. И в мыслях, и в поступках. Если мысли, так о России, по крайней мере, что как бойкая, необгонимая тройка несётся; если любовь, так уж Натали Гончарова, а не Надя-толстуха… Так нас в школе учили, и Вера хоть отчасти нашим требованиям соответствовала, а Аргентинец меньше всего. Не видели мы подводной части айсберга, невидимой Димкиной внутренней жизни.
