Павел Шестаков - Всего четверть века
Теперь, когда время всё завершило, а точнее, отрубило и Веры давно нет в живых, можно сказать о ней больше, чем сказала Лида Зине, хотя и она тогда уже больше знала, чем говорила. Но не всё, что знаешь, осмыслить, правильно понять можно. И кто кому внушил, что Вера необычная, не такая, как все, что ей не рядовая доля предназначена — она нам или мы ей, — я, например, до сих пор понять не могу. Во всяком случае, мы её выделяли искренне, не сомневаясь, что если и быть кому из нас известным и даже знаменитым, то это, конечно, Вере, которая пишет необычные стихи. А оказалось не так…
К чести Веры нужно сказать, что когда вдруг поэзия, о которой мы прежде не подозревали, стала широко известной и наряду с хрестоматийными открылись и другие блестящие имена, а с ними и другой, новый вид на всю нашу поэтическую литературу, Вера сразу сумела честно и жёстко оценить свои стихи, хотя они, как я подозреваю, были и не хуже, чем у иного члена Союза писателей.
Помню, как сидели мы с ней в «Акации» — это кафе такое, стеклянный кубик с неоновым цветком над входом. Их тогда целый букет появился — «Ромашка», «Тюльпан», «Сирень»… Хотели быстро решить проблему общественного питания и в укор старым ресторанам с плюшем и позолотой построили гигиеничные кубики из стекла с привлекательными растительными названиями. Одними цветами не обошлось. Подключили и модную в то время кукурузу, на очередной стекляшке початок водрузили, чтобы подчеркнуть необычные якобы качества этого злака. Но мы с Верой, точно помню, именно в «Акации» сидели, у прохожих на виду, у самой стенки.
Вера кофе пила, курила и поясняла резко, не щадя себя, почему ей в поэзии делать нечего.
— Как мы видели поэзию? Вершинами. Пушкин, Маяковский… Ну, пусть Блок, пусть Есенин, в туман окутанный, то ли великий, то ли обывательский… Впрочем, всё в тумане. На виду только «Скажи-ка, дядя…» или «Левый марш». И вот рассеялся туман. И что открылось? Не вершины отдельные, а хребет, стена, Гималаи. И все выше облаков. Одна Марина чего стоит! А Мандельштам? А Пастернак, Ахматова, о которой мы в школе только из постановления слыхали. Только начни считать… Ты, конечно, поэзию и сейчас не знаешь. Так что поверь на слово: мне там делать нечего. Хребет от горизонта до горизонта. Палец не просунешь. Вот я его и отрубила, как отец Сергий… Собрала всё своё бумагомарание и сожгла.
— Неужели всё? — ахнул я.
— Всё, — подтвердила она жёстко.
— Всё и Гоголь не сжигал.
— Однако сжигал, что того заслуживало.
— Не уверен, что заслуживало. И в Гималаи не верю. Каждый день новые имена возникают.
Поэты тогда действительно, как грибы, возникали, но не для Веры.
— Поэты? Неужели? Не вижу.
Я назвал два-три имени, но Веру не поколебал. Твёрдым мужским движением затушила она в пепельнице сигарету и тут же вытащила из пачки новую.
— Эпигоны… Или невежды. Нет, быть серым камушком на фоне вечных снегов невелика радость. Это не для меня. Знаешь, как Блок писал, — всё или ничего! Дай-ка мне спички.
— Хорошо. Пусть я в поэзии профан и всё, что ты говоришь, верно и не стоит пополнять толпу бездарностей. Однако, «если любит кто кого, зачем ума искать и ездить так далёко»?
Вера усмехнулась саркастически.
— Школьная цитата? Пропись… Значит, ты по поручению Серёжки?
Поручение было доверительное, но темнить смысла не было.
— Его можно понять.
— Я его понимаю прекрасно. Он меня не понимает. Серёжка милый мальчик, который всем нравится. Муж-мальчик, муж-слуга, если уж ты Грибоедова вспомнил. Каждый год он покупает цветы в день, когда мы в первый раз поцеловались, а я всегда забываю, по какому случаю этот букет…
— Но Андрюшка…
— Наконец-то произнесено главное слово! Вот она, ваша тяжёлая артиллерия, господа мужчины! Признаёте вы равноправие женщины? Ещё бы!.. Если только она его требует. Равноправие — ваша привилегия, только ваша. Ну кто бы вздумал упрекнуть Сергея, если бы уехать решил он? Он, мужик, а не я, баба! Никто. Наоборот, разглагольствовали бы о его мужестве, верности поставленной цели, на вокзале бы целовались пьяные… А тут такой афронт, баба взбунтовалась! Ребёнка бросает. Ничего, милые, придётся вам это скушать. Андрей — здоровый мальчишка. У него две бабушки. И папа, между прочим. Конечно, бегать за цветочками и подносить торт на блюдечке легче, чем возиться ежедневно с ребёнком. Но мы же возимся с ними тысячи лет, с того дня, как вы матриархат отменили! И выращиваем одно поколение мужчин-эгоистов за другим нашим дочерям на шею. И ничего, не пропали. И он не пропадёт!
— Не злись, пожалуйста!
— Да не злюсь я. Обывательщина раздражает. То самое мурло мещанина, про которое в школе учили и думали наивно, что это не про нас. А в каждом сидит филистер. С зашоренными мозгами. Понять, что у меня может быть призвание, дело жизни, вам не по силам.
— Да кто же в призвании сомневается? Речь о поездке…
— Я не вижу другой возможности реализовать своё призвание. Я не могу жить вне литературы. Пусть я не поэт, да, но я верю в себя в прозе. А о чём я могу написать здесь? На этой обочине жизни? В пропахшем пылью уюте профессорской квартиры! Среди добродушных бесхребетников. Нет, дорогие друзья, жизнь создаётся и созидается на стройках, на Севере, в Сибири. Там люди, понимаешь, люди, характеры.
— А также тундра, морозы, болота…
— Лучше утопать в таёжных трясинах, чем в продавленных кожаных креслах.
Говорилось всё это в связи с решением Веры — конечно же, не подлежащим пересмотру — отправиться на крупную северную стройку, чтобы работать в многотиражке и там, в гуще жизни, собрать материал для большого прозаического произведения, после того как не оправдались надежды на большую поэзию.
— Ну зачем ты так — или-или?
— Иначе не могу. Короче, дорогой адвокат моего удручённого мужа, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Не создавайте, однако, пессимистической атмосферы. Вернусь же я… А разлука для влюблённых подобна ветру для костра — малое пламя гасит, а сильное раздувает, — добавила она, не скрывая иронии.
Я понял, что продолжать разговор бесполезно. Да я и раньше это знал, просто не мог отказать в самом деле удручённому Сергею. Но что мы могли сделать? Она решила. Не знал я только одного — действительно ли собиралась Вера вернуться, возвратиться к мужу и сыну или тогда уже решила не возвращаться…
Предполагаю, однако, что думала о таком, иначе вряд ли бы вспомнила под конец, допивая кофе, глупую примету.
— А к предостережениям, между прочим, прислушиваться стоит. Помнишь каблук?
Конечно, я помнил. Я ведь свидетелем был, когда они с Сергеем в загсе расписывались. Тогда ещё пышные свадьбы за предрассудок и пережиток считали, никто в нарядной форме с куклой на такси по городу не катался и по тысяче рублей в трёхдневный запой не вкладывал, а Вера особенно «обряды» не терпела и настояла, чтобы вообще в рабочее время зарегистрироваться. Так и сделали, удрали в перерыв и встретились возле загса. Я их там ждал и хорошо помню, как Вера прибежала, запыхавшись, потому что по дороге у неё каблук поломался, модная «шпилька», и пришлось у сапожника приколачивать наспех.
— Хорошо, что я в приметы не верю, — смеялась она этому свадебному приключению.
Мы поспешили в загс, совсем не похожий на нынешние Дворцы бракосочетаний, мрачноватую контору в полуподвале, где жаждали законного счастья ещё две или три пары. С одной у нас даже обострение возникло по поводу очерёдности, но какой-то старичок пьяненький, неизвестно откуда возникший, устыдил нас:
— И куда торопитесь, ребята? Под ярмо…
По поводу ярма мы, конечно, не согласились, но осознали, что такой день ссоры не украшают, и в конце концов начали великодушно предлагать друг другу воспользоваться первоочерёдностью.
Так и скрепили узы, не прислушавшись к предостережению.
В кафе Вера об этом вспомнила полушутливо. А я теперь вспоминаю с печалью. Не потому, что суеверен. Это ерунда. Разве может плохо прибитый каблук жизнь двух людей определить? Другое тут было. Бежали весело, под одним зонтом от начавшегося тёплого дождя укрываясь, люди, по неведению юности не подозревавшие, что ошиблись, что не дано им счастья и радости принести друг другу. Но многие ли из молодожёнов такое знают? Вот и бежали весело под зонтом, схватившись за руки, прыгая через лужи и скользя на мокрых, сорванных ветром ярко-зелёных весенних листьях, усыпавших чёрный асфальт. Бежали из загса и смеялись…
— Наверно бы, Серёжке другая жена больше подошла, — сказала Вера, поднимаясь.
Я знал, кого она имела в виду, но Вера не любила недомолвок.
— Лидка, я думаю. Она домашняя, а я нет.
Сказано это было справедливо, однако недобро, всё-таки уступать мужа не в женской природе. И хотя Вера не уступала, в сущности, сама жизнь своё дело делала, ревность и ей чужда не была или досада на совершённую ошибку, а может быть, и самой себе не ясная зависть к Лиде. Сложен человек, не всегда себя понимает…
