Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Время государственных леших прошло.
Нагнувшись над рулем, Мамонтов посмотрел вверх, где незаметная для постороннего глаза примостилась на склоне пирамидка — могила Леши. Посигналил, приветствуя. Добили его браконьеры. Расстреляли из трех ружей. Убийц не нашли. Не очень-то искали. Не большая птица — честный лесник. Хотя и редкая.
На этом месте сидела его вдова. Продавала грибы. Но потом появился забор — и ее прогнали бдительные охранники в черной униформе.
Новый лесник, родственник большого человека, приехал из степного края.
Ни горы, ни лес не любил.
— Эх, разровнять бы эти бугры бульдозером, вспахать да горохом засеять, — мечтал он, с тоской щурясь на снежные вершины. — Сколько бы гороху народилось!
Лесник. Как из вегетарианца мясник. На лес взглянет — лес вянет.
Большой родственник учил его:
— Сейчас другие времена. Мыслить надо по-современному.
И новый лесник мыслил.
Как-то зимней ночью с субботы на воскресенье играли горнолыжники в своем вагончике в лото. Слышат — вроде как тарахтит что-то.
Выходят. Действительно: вдоль по ущелью волочит гусеничный трактор конус голубой ели, завернутый, как в кулек, в маскировочную ткань. Ком прикорневой земли обмотан полиэтиленом, скреплен скотчем. По бокам ели, придерживая на спуске сани за веревки, врастяжку, идут парни в комбинезонах. Впереди процессии — новый лесник с фонарем. Щедрый, как Дед Мороз. В луче света морозная взвесь искрится. На такого лесника у кого рука поднимется? Золото, а не человек!
К следующим выходным из-за крепостного забора вдоль дороги уже выглядывали вершины десятка голубых елей.
На голубых елях, посаженных когда-то горнолыжниками с Лешей, новый лесник и сколотил первоначальный капиталец. Кроме того, половину казенного дома он сдавал под гостиницу для охотников. Охотники платили щедро. Особенно те, что приезжали без лицензий. А к следующему сезону современный лесник развернул бизнес, как парус по ветру. Построил стационарные хижины и прибил к сосне указатель: «VIP-палатки». Возвел силами родственников баню с русской влажной парилкой и сухой финской сауной. Ручей запрудил для студеного омовения. Соорудил бар из елового кругляка. Леса-то дармового навалом. Рядом с лесничеством появились деловые партнеры, предлагающие в зимний сезон отдыхающим катание на снегоходах, а в бесснежный период — на квадроциклах. Веселая жизнь закрутилась в заповедной зоне. Только для самодеятельного клуба горнолыжников места здесь уже не было.
Ну, ничего, думал Мамонтов, переправляясь через горный ручей, завезу я в этот приют браконьеров Ероху. Как экологически чистую бомбу. Как Ленина в пломбированном вагоне. Он вам здесь устроит октябрьский переворот. Наведет страху.
Спрятав «Ниву» за печально ржавеющим вагончиком горнолыжников, с тем чтобы одинокая машина не привлекала внимания и никто не бросился искать водителя раньше времени, Мамонтов повел Ероху в горы. На всякий случай на сиденье оставил записку для особо бдительных: «Вася, не беспокойся, вернусь через два дня».
Вася, понятное дело, для отвода глаз.
Клуб горнолыжников доживал последний сезон.
На склон положили глаз люди предприимчивые и всемогущие.
Буерак Буеракович, узнав об этом, на двадцать пятом году бессменного и бескорыстного председательства, умер. На трассе. Думали — просто упал. Подошли — не дышит.
Тело осталось на склоне, а душа заскользила дальше — прямо в небеса.
Кто бы сомневался, что в раю есть своя заоблачная трасса. В противном случае, какой же это рай для горнолыжника? Наверное, катается, не зная перерыва на сезоны, душа Буерака Буераковича, молодая и красивая, ждет своих осиротевших, беспризорных одноклубников.
Вагончик — вот и все, что осталось от клуба. Земной рай честным людям не по карману. Вон из ущелья, голытьба! Сами виноваты. Надо было воровать, когда разрешалось. Надо было склон приватизировать и за каждый подъем деньги брать.
Вон, вон! Не путайтесь у приличных людей под ногами.
Избегая дорог и тропинок, коротким нехоженым путем уводил Мамонтов гостей из Раздолья в глухие места, где еще скрывались суеверные страхи. Змеились, переплетаясь, корни, лестницами в небо уходили вековые ели. Пронзительно и сладко пахло горькой смолой. Чистый воздух, настоянный на хвое, выветрил из легких городскую копоть. С каждым шагом в Мамонтове просыпался дикий человек. Обострялись слух и зрение, трепетали ноздри, улавливая забытые тонкие запахи.
В его венах оживала кровь лешего.
Все с большим недовольством, переходящим во враждебность, смотрел он на людей, вторгающихся в его пространство. Когда же перешел черту, за которой начиналось безлюдье, почувствовал счастье, знакомое лишь пережившим спасение.
Мамонтов принадлежал к редкой породе человеческих существ, испытывающих прилив радости от карабканья вверх. Чувство, похожее на наркотическое опьянение. Чем круче, тем веселей.
Стоило ему сжать в руках телескопические лыжные палки, сделать первый шаг вверх — и он чувствовал себя снежным барсом. Тело его переполняла избыточная, дикая, веселая сила. Его, как магнитом, тянуло в заоблачную высь. Мощно опираясь на палки, ровно дыша, он шел по крутому склону, удерживая себя от ускорения. Ему хотелось бежать. Движения его были скоординированы, как у молодого зверя, легки и энергичны. Там, где нормальный турист делал два шага, он делал один.
Лучше этого только одно: ясным осенним днем, танцуя на педалях горного велосипеда, подниматься вверх по ущелью, заросшему облепихой, барбарисом, боярышником, вдоль гремящей хрустальным холодом реки. С этим удовольствием не сравнится никакая поэма, никакая самая великая книга или выдающийся фильм, никакое полотно.
Но равнинного лешего горы напугали пуще суеты городских улиц.
— Жить на круче — себя мучить, — ворчал он, оглядываясь. — Дале не пойду.
Голос его дрожал. Как и ноги.
Нервничала и рысь. Принюхивалась. И у нее подрагивали кисточки на ушах и культя.
Только сова была спокойна: не все ли равно где дремать на плече лешего.
— Привал! — бодро объявил Мамонтов, слегка удивленный и обиженный настроением Ерохи, не оценившим любимый художником пейзаж.
На вздыбленном предгорьем ельнике лежала дырявая тень медленной тучи. Она придавала лесу невероятно контрастное сочетание дремучей мрачности массива в целом и уюта светлых оазисов. В одном из солнечных пятен и остановился Мамонтов с гостями из Раздолья.
Сел на хвойную подстилку, осыпавшую ступени корней, и прислонившись спиной к гигантскому стволу ели, достал из рюкзака блокнот и карандаш.
Он звал это «почеркушками». Как только выпадало свободное время, инстинктивно хватался за карандаш. Наброски, иногда совершенно бессмысленные, возвращали ему душевное спокойствие. Когда руки не были заняты делом, он испытывал неловкость. Сложное чувство. Нечто среднее между стыдом и беспокойством.
Кого-то от этого неприятного чувства бессмысленно, как влага из простреленного котелка, утекающего времени спасала молитва. Его спасал карандаш.
Возможно, эти «почеркушки» и были его молитвой.
Замечательное состояние благодушия. Рисуешь и думаешь.
Сидя на хвойной подстилке между искалеченной рысью и хмурым лешим, Мамонтов размышлял о красоте и страхе. О том, что в красоте и в настоящем искусстве всегда присутствует страх. Тот самый страх, что охраняет леса, горы, озера от невежественного и темного человека. Пока жив был этот страх, пока существовала ограда, невежественный мужик сочинял сказки, мастерил поделки — творил искусство. Но вот он в массе своей образован, а значит, лишен суеверий и страха. Он не признает ограды, его сдерживают только заборы. И кто теперь из мужиков придумывает сказки? Исчезает страх — уходит из леса леший, заповедная глушь вырубается, высушиваются болота, мелеют озера, деградирует все живое. Исчезает страх — вымирает искусство. Остается тщеславие изощренных снобов, единственная цель которых — заявить о своеобразии собственной личности. Искусство, в котором нет страха и тайны, — мошенничество, как лес без лешего — делянка.
Вот он сидит на корневище, прислонясь спиной к неохватному стволу ели, бывший страх Чертова болота, а ныне испуганное неприкаянное существо, жалкий бомж. Плетет лапоточек.
Голову Ерохе прикрывает старая солдатская панама. В поле дырочка. Луч солнца, как золотой гвоздь, пробивает панаму и утыкается в переносицу. На зеленой, как мох, и густой, как шерсть мамонта, бороде сидит бабочка-эндемик. Яркая, как незатухающий кусочек костра. Вымирающий вид. Может быть, последняя в своем роде.
Существа, в которые никто уже не верит — ни в лешего, ни в эту бабочку.
Теперь не леший нагоняет страх на вторгающихся в лес.
Потерявшие страх люди наводят ужас на беспризорного лешего.
