Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Потерявшие страх люди наводят ужас на беспризорного лешего.
Что может леший? Закружит, заморочит голову, заведет в глушь. Ну и что? Достанет человек из кармана прибор, настроит на три спутника и с точностью до сантиметра определит свои координаты. Щелкнет кнопкой — и на экране высветится маршрут до самого порога дома.
Существует прямая связь между уничтожением заповедных лесов и исчезновением искусства. Потерянный страх. А что такое страх? Необъяснимая тайна. Разве может быть искусство без тайны?
И чем может напугать Ероха отчаянных ребят на тетрациклах и снегоходах, порубщиков с бензопилами, строителей особняков-дворцов в заповедной глуши, браконьеров с их вездеходами, оптическими прицелами и приборами ночного видения?
Да узнай они про лешего… Позабавились бы!
Лет десять тому назад профессор Мандаринский неосторожно опубликовал заметку в городской газете о снежном человеке, встреченном им в одном из малинников Лавинного ущелья. На следующий же день сотни любопытных вытоптали все малинники в этом и ближайших ущельях.
А скрывающийся в засаде с фотоаппаратом наизготовку профессор Мандаринский был подстрелен с тыла. Ученого приняли за снежного человека.
Год ел стоя и на животе спал. На месте происшествия вскоре предприимчивый человек открыл кафе для туристов «Логово йети».
У Мамонтова, лично знакомого с Ерохой, не было оснований не верить профессору. Но он полагал, что ученый неверно определил увиденное им существо. Скорее всего, это был горный леший. Местный, запуганный туристами страх, который давно не помышлял о спасении ущелья, а лишь прятался от посторонних глаз в укромных местах, откуда, робкий, ловил чутким ухом тревожные звуки. Видать, проголодался, потерял бдительность — вот и засветился.
Нет, реликт не спасет оставшуюся еще глушь.
Реликт сам нуждается в спасении.
Скоро появятся индивидуальные летательные средства передвижения. Вроде тарелочек. Гаражи на крышах. И на земле не останется и клочка естественного, дикого леса. Все естественное — дико для извращенцев. Пока все не истопчут, не изгадят на свой вкус — не успокоятся.
Чем, собственно, отличается цивилизованный горожанин от дикаря? Только тем, что дикарь цивилизованно относится к природе.
Люди и нечисть давно поменялись местами. Теперь человек вселяет страх в лешего. Что остается лесным дедушкам? Прятаться. Маскироваться под снежных людей, а то и просто — под бомжей. Лешие вымирают от страха. Существа, чей образ жизни предполагает скрытность, невидимость, и вымирают незаметно. Найдут иной раз в непролазной глуши истлевший труп, да кто с ним будет возиться, экспертизу на ДНК проводить? Мало ли их сейчас — бродяг без определенного места жительства, без документов, определяющих личность. Вот и вымирают лешие как вид. Вид, между прочим, еще не открытый.
Лесам нужен современный леший, способный напугать людей, которые ничего не боятся. Если бы лешему да высшее техническое образование, а?
В просвете сосен на минуту раскрылась завеса автомобильных выхлопов — и показался сумрачный город. Мамонтов попытался найти свой дом. Но не нашел. Задымленные кварталы были ему неприятны. Отсюда, с прозрачной высоты и мудрой тишины вековых елей, трудно было вообразить, что в копоти, скопившейся внизу, в суматохе и несмолкающем грохоте могло существовать хоть что-то светлое. Казалось, в этом скопище серых зданий, озверевших машин и уставших от суеты людей не было места для творчества, свежих мыслей, доброты и совершенства. Однако за чадрой из ядовитых испарений обитали разумные существа. Они любили, страдали, надеялись на будущее и были временами счастливы. Именно это воспринималось как чудо и вызывало грустное изумление.
Там, за облаком бензинового тумана, прятали от него Игорька. А кроме этого маленького человечка, у него не осталось ни одного близкого человека.
По крайней мере, ни одного ближе лешего Ерохи.
Были люди, которых он уважал или жалел. Были те, с кем поддерживал деловые отношения. Но все, кого он любил, были либо покойниками, либо предали его, либо покинули город в глупой погоне за удачей. Поймать удачу невозможно. Ее можно только подкараулить.
Мамонтов с грустью подумал о том, что спускаться вниз, собственно, не к кому.
Но не это было самым печальным.
В конце концов, с ним всегда был один собеседник — он сам.
Самое печальное: возвращаться было не за чем. У него не было того, что держало бы его там. Значимого дела. Дела, которое не просто приносило бы скудную еду, кров и тепло, но было бы еще необходимо кому-то. Полезно. Долговременно полезное. Нельзя же считать необходимо полезным делом рисование гостей города и праздных прохожих на местном Арбате.
Вот если бы случилось так, чтобы ему стать лешим.
Быть лешим хорошо. Уже одно существование лешего — сохранение леса — наполнено смыслом и пользой.
Чем ты можешь напугать лесозаготовителя, охотника, вооруженного не только снайперской винтовкой, но и спутниковой связью, снегоходом, а то и вертолетом?
А ведь смогу!
Я смогу стать лешим.
Именно потому, что я не леший.
Я стану лешим, вооруженным карабином с оптическим прицелом. И пусть попробует вся эта нечисть сунуться в мои горы. Вошел ты в лес как человек разумный, ведешь себя достойно — добро пожаловать. Принес пилу, топор, ружье, огнем, где попало, балуешься — извини, подвинься. Можешь из леса и не выйти. Каждое деревце, каждую травинку научу защищаться…
Рука, самостоятельно, как бы отдельно от Мамонтова набрасывающая пейзаж, замерла: художника внезапно, как инсульт, поразила крайне простая мысль. Он посмотрел на этот уголок нетронутых гор как на произведение искусства, созданное высшим существом. Что же получается? Он, приверженец реализма, обречен на плагиат, в лучшем случае — копирование? Это же совершенно нетворческий акт. Если эта частица природы — произведение искусства, а это именно так, какой смысл состязаться с самим Богом? Не лучше ли, не честнее ли стать смотрителем, простым охранником этого музея? Хранителем божественной красоты.
Так, словно дремучий леший, размышлял невостребованный миром художник Мамонтов, когда дремавшая сова вдруг насторожилась и завращала головой, как танк башней. Рысь и Ероха также запрядали ушами.
— Затаиться бы надо, пнем прикинуться, — забеспокоился Ероха. — По бестропью крадется — лихо замышляет.
Большого труда стоила Мамонтову удержать лешего и зверье на месте.
Прошло минут пять, пока и до его ушей донесся шорох хвойной подстилки и треск сучьев под размеренными шагами.
Из зеленого сумрака елей, опираясь на посох, вырезанный из ствола молодой калины, вышел мужик. Он приволок за собой тень тучи. Веселые сосны нахмурились, будто монахи накрыли голову капюшонами.
Лесной скиталец был обут в кирзовые сапоги. Не прожигаемые искрами штаны, которые носят сварщики, шуршали при ходьбе, как сухая трава под косой. Фуфайка с прошитыми брезентом локтями. К поясу приторочена саперная лопатка.
За плечами болтался тощий, заплатанный «сидор», из которого торчало темное топорище.
Волосы непокрытой головы утыканы лесным сором.
Человек снял очки и, не торопясь, протер запотевшие линзы шейным платком.
Надел и молча, глазами нелюдима, оглядел компанию. Его не удивили ни рысь, ни сова. Он был недоволен присутствием в его горах посторонних и невежливо молчал. Вид у него был как у человека, открывшего дверь своей квартиры и заставшего в ней незнакомцев.
— Здорово были, — сказал Мамонтов.
— Были когда-то, — ответил неприветливо мужик и уселся на ствол ели.
— Дикий турист?
— Ага, нежный барс, — хмыкнул человек в фуфайке.
На вывернутом прикорневом слое земли все еще росла трава.
Лишенное коры, мертвое дерево было сухо до синевы и звучало, как ксилофон, если постучать палкой по торчащим обломкам сучьев. Этим, к неудовольствию рыси и совы, и занялся незнакомец.
Очень быстро он подобрал мелодию, похожую на «Вставай, страна огромная…»
Слова мужик и музыка созвучны.
— Не велик был дятел, а дуб продолбил, — с неудовольствием сказал Ероха, не любивший в лесу баловства и лишних звуков.
Мамонтов же, оценивший музыкальный слух бродяги, протянул ему ломоть хлеба, на котором лежали шмат сала и благоуханная картофелина.
— Покончил я с этой вредной привычкой, — высокомерно отказался от угощения нелюдим.
— Куда гуляем? — спросил Мамонтов, не терявший надежды завязать разговор.
— Дней на десять ухожу. На выживание. Куда глаза глядят.
— Куда ж они глядят?
— Туда, где людей нет.
— Наши глаза тоже туда глядят.
— Не по пути, — отрезал бродяга.
— Не страшно, на ночь глядя? — включился в разговор Ероха. — А как леший мороку напустит?
