Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Слышалось дальнее позвякиванье тележных колес, лошади с натугой брали подъем, возницы сонно покрикивали: «Но-о! Но-о!»
И вновь низинки, подернутые туманом. Тихие ветлы у пруда. Темная кайма дальнего леса. Дорога, пробитая людьми для связи и общения, а теперь служившая войне. Одной только войне.
— Нет, бабу понять невозможно… То есть с первого раза ее нипочем не раскусишь, — рассуждал Сурганов.
Кухня подоспела к завтраку, пар валил из открытого котла. Перед рассветом вздремнули. Перемоглись кое-как, а Павел успел и побриться. Одеколоном несло так, как будто он вылил на себя флакон «Тройного». Щеки запали, но в глазах озорство. «Подурил» с девчонками из санитарной роты. Пришли проверять, нет ли потертостей или заболевших на марше. Комбат приказал их покормить, предлагал остаться навсегда в его батальоне. Обещал райскую жизнь…
Девчонки посмеивались; одна из них, Клава, вдруг гибко повела плечом и, глядя почему-то на Ялового, притопывая одной ногой, выговорила-пропела:
Ой, военного любить
Надо приготовиться.
Сначала люлечку купить,
А потом знакомиться!
Озорновато помахала рукой и ушла с подругой вперед.
Сурганов толкнул Ялового:
— Видал, какая слава про нас идет! Это она где-то в деревне частушку подхватила.
Сурганов просвещал Ялового:
— Вот эта справа, высокая такая, у нее шрамик на щеке… Девка ничего из себя, можно сказать, нормальная, а по фронтовым условиям так и очень даже. Женькой ее зовут. Да ты что, ничего о ней не слыхал? Лопух ты, как я погляжу. Агитатор полка, санчасть рядом, парень ты вроде приметный…
В руках у Павла тонкий хлыстик из можжевельника. Он пощелкивал им по голенищам, поглядывал на девчонок из санитарной, которые то отставали, то вновь уходили вперед.
— Так вот Женька, если ты не знаешь, это самое… Как бы по-культурному выразиться… По медицине… Девушка! — коротко хохотнул. — Не вру. Им недавно осмотр был. И обнаружили, что это… Думаешь, она застеснялась? Черта с два! Погляди, какой павой выступает! Она себе цены не сведет. Знаешь, что говорит? Всю войну в девушках продержусь, а после войны на законном основании замуж выйду. Заметил, как перед ней все повертываются. Первая девка на деревне! Духи ей, конфетки дарят, цветы даже подносят. И все время под наблюдением. Если кто по грубости с ней, сразу заслон… Молодые парни, офицерики ваши из штаба сами девку оберегают. Как бы кто не испортил. Про это ты слыхал? А по-моему, это самая вредная девка. Сколько возле нее холостых парней в полной силе, а она хвост прижимает. На мирное время заманивает. Да на кой ляд ты тогда, когда баб будет полно, каких хочешь!.. Ты сейчас облегчи… Выбери по нраву. Это же полное неуважение к мужскому полу! Все же веры у меня нет, что к ней кто-нибудь не подберется, не уговорит…
Сурганов — к Яловому.
— Слушай, Алешка, может, ты бы ее, дуреху, уломал?..
— Тебе нравится, ты и действуй…
— А мне теперь без надобности… Я так, в общем рассуждении. У меня своя сударушка-забота… С этими движениями-наступлениями вторая ночь впустую… Переглянулись с Тонькой на рассвете, и все. Ничего более.
Про Тоньку Яловой слыхал от разных людей. Во всей дивизии, пожалуй, судачили о том, как Сурганов отбил себе ненаглядную. И от самого Павла слышал.
— Послали меня на учение в штаб армии: «Прорыв стрелковым батальоном с поддерживающими средствами укрепленной позиции противника». Я на разборе выступал, командующий меня заметил, похвалил. На крыльях лечу. Не успел за день домой в дивизию, на пересыльном каком-то пункте уговорились с ребятами ночевать. Пошли пристанище искать. Ткнулся в одну избу — глазам не поверил. Слева нары вдоль стены в два этажа, и на них вповалку сплошь… И вверху и внизу. Девки! Сапоги, юбочки, чулочки поснимали, поразвесили, шинельками прикрылись. Но шинелька не одеяло, сползает, глянул, у одной коленка светится. Такая хмарь на меня нашла. Одеревенел, с места не двинусь. А девкам и байдуже, как говорят хохлы, посвистывают себе, бормочут чего-то во сне.
Тут ко мне лейтенантик, заморыш такой в очках, не нашли лучше, чтобы к ним приставить. Оказывается, он за столиком сидел, книжку читал при коптилке… Поверишь ты в такое, чтобы полная изба девок, а он, сопровождающий значит, ночью книжечки читал бы! Но было, подтверждаю… Берет меня за плечо, разворачивает и за дверь. Слышу, крючок накинул.
В апреле дело было, по ночам подмораживало, на морозце я и начал в себя приходить. С лейтенантом супу не сваришь. Не в себе человек, чокнутый! Топчусь на дороге. От избы меня на аркане не оттянуть, покуриваю, соображаю, как к делу приступить.
И тут, как в сказке: «По моему хотенью, по твоему веленью…» Выскакивает какая-то на крылечко. Зырк по сторонам, нужную будочку выглядела, туда и назад. Я перед ней, ойкнуть не успела… Так, мол, и так, извините, не скажете, нет ли среди вас дальней сродственницы Валентины Красновой…
Повела плечиками: вроде такой не было, но поручиться не может, с разных мест они, у лейтенанта надо осведомиться.
И не без интереса зырк на меня. Я шинель приоткрыл, ордена на мне в два ряда, гоголем гляжу, потому как девка меня враз зацепила. Сухонькая, подбористая, зубки мелкие, веснушки на щеках, глаза синим дымком схвачены…
Сам не помню, как девку закрутил, что обещал… Видно, и ей пришелся, тайком от лейтенанта вещички свои прихватила и ко мне… В ту же ночь с Тонькой в батальон пригнали.
Начали меня таскать, политпросвет и прочие морали читать. Два раза бумага приходила. А я уперся: «Не верну Тоньку! Моя! Любовь у нас с ней. Обженюсь!» Комдив пригрозил для порядка, а трогать не велел. Разберемся после наступления.
Как ты думаешь, могут они у меня Тоньку оттягать?..
Горели подожженные «катюшами» леса. По ночам над дальними лесами вставали жаркие зарева: фашисты жгли оставляемые селения. Каждую ночь с натужным гулом на запад направлялись тяжелые бомбардировщики.
Преследовали отступающих врагов и днем. В опережающем звенящем вое низко над дорогами проносились парами истребители. Солдаты возбужденно махали руками, пилотками, кричали что-то вслед.
— Вот это война! — Сурганов провожал взглядом самолеты. — Второй день нигде фашист не зацепится. Постреляет из минометов, из пушек. Мы пальнем — и они дальше покатились. Не догоним никак…
— Зацепятся! Подходящее место выберут, в землю вгрызутся. Ты что, не знаешь их? — сказал Яловой.
— Зацепятся — сдвинем. Теперь их так турнули, до самой Германии будут катиться. Вот посмотришь, последнее лето воюем.
Маленький худой солдат, взятый поутру в плен, ошалело вертел головой, вздыхал: «О-о, русс артиллери!»
«Катюши» прошлись по обороне, огненный вихрь поднял землю, кустарники, взрывы рушили окопы и блиндажи. Солдат забился в какую-то щель, а когда опамятовался, перед ним уже стоял наш автоматчик.
Услышал прерывистое стрекотанье: «кукурузник», укрываясь за холмами, пробирался к переднему краю, — настороженно вытянул худую морщинистую шею, закатил глаза:
— У-у-у, русс фанер!
И, видя вокруг себя общее оживление, начал изображать, как ночью подлетает «русс фанер», «у-у-у-у», и вдруг звука нет, «фанер» кружит с выключенным мотором, немцы не стреляют, боятся себя обнаружить, солдаты жмутся к земле, но предательский дым с огнем из трубы показывает, где блиндаж, со свистом летит бомба… и все! — солдат откинул руки и закрыл глаза. Прямое попадание.
— Артист! — восхитился кто-то.
Солдат поклонился, разведя руки в стороны. По всему видно, был доволен, что остался живой, что его накормили и слушают русские солдаты… Что для него война кончилась.
Яловому припомнился вчерашний лейтенант. Его взяли в лесу, ночью. Он подпрыгивал, опираясь на палку, левая нога без сапога, в грязных бинтах с пятнами крови. Его вел, поддерживая под руку, веснушчатый юнец, автомат на плече, глубоко сидящие глаза загнанно шныряют по сторонам.
Лейтенант, заросший многодневной щетиной, губы в белых пузырьках лихорадки, плакал, просил позаботиться о солдате. Он — настоящий солдат. Все сволочи, вся рота, остатки ее, восемнадцать человек… бросили его, своего командира, раненного, и только один вернулся и оставался с ним до конца. Без него он бы пропал!
В отблесках костерка дергалось, кривилось его лицо, крупные слезы медленно скатывались по грязной щетине, он смахивал их ладонью в ржавых пятнах глины и копоти…
Высокий длиннолицый старшина — Яловой не помнил точно, откуда он, — подсовывал лейтенанту котелок с кашей, хлеб:
— Да ты ешь!.. И зверька твоего накормим.
И тут Яловой как будто въявь увидел тот давний февраль сорок второго года, первые бои, убитых на снегу и первого их пленного студента-фашиста. Вот так же они подкармливали его, совали хлеб. Спрашивали о конце войны… Как он ухмыльнулся, сколько же спеси было у него.
