Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Что ее повлекло к Яловому?
Как-то по прибытии в полк, недели две прошло, Яловой занемог. Ломало всего, лихорадило… Пошел в санчасть, температуру измерить, попросить что-нибудь из лекарств.
Вот тут он впервые и увидел Клаву. В белом халате, подвязанном цветной лентой, в шлепанцах. Она молча подала термометр.
Яловой расстегнул шинель, сунул термометр под мышку, присел на скамейке.
Клава сновала по влажноватому, промытому до желтого блеска полу, наклонялась над столиком, ворот у халата расходился, воровато приоткрывалась ложбинка между смутно белевшими грудями.
«Фу-ты, черт, да она без платья, что ли… В одном халате», — тягуче подумал Яловой, отвел глаза.
Было жарко, глуховато шумело в голове.
Клава бегло взглянула на поднявшийся столбик термометра, встряхнула его. Яловой стоял посреди избы, не уходил. Клава приблизилась к нему, что-то говорила об аспирине, о малине. Непонятный туманный взгляд. Лениво подняла руки, положила ему на шею.
Стояли друг подле друга, не шелохнувшись.
Стукнула дверь, в избу шагнула медсестра. Неловко попятилась назад, засмеялась, подбежала к столику:
— Я на минутку! Сейчас уйду!
Клава дремотно сказала:
— А чего тут? Нечего тебе и уходить.
Неторопливо расцепила руки, отошла от Ялового…
С тем и разошлись. Больше Яловой не показывался в санчасти, избегал даже. Да и Клава вроде не искала встреч с ним. Неловкое что-то казалось ему в том внезапном порыве, в напряженном желании.
И вот теперь снова…
Чудился ему укоризненный взгляд Ольги Николаевны издалека.
Почему и для нее, и для него оказалось невозможным перешагнуть через рубеж тогда, при прощании? И почему таким обнаженно простым и возможным показалось все с этой, почти незнакомой девчонкой?
— Странные дела твои, господи, — растерянно бормотал Яловой. Все никак не мог прийти в себя. Вспомнилось грубовато откровенное выражение из одной старинной книги: «И тут свершилось восстание плоти». Засмеялся.
Все чаще, все упорнее отступающие цеплялись за промежуточные рубежи.
Батальон Павла Сурганова залег среди болотистых кочек, поросших осиной, кривыми березками, низкорослыми елями. Немцы закрепились на полотне железной дороги. Их поддерживали минометы и артиллерия с дальних позиций. Самоходки били прямой наводкой. Взрывами выплескивало коричневую жижу, осколки срезали ветки. Иссеченные зеленые листья, подрагивая, опускались на землю.
Сурганов, примостившись в выемке под защитой низкорослого ельника, косясь на поднятый невдалеке взрывом бурый фонтан, кричал в трубку, вызывал «первого».
Полковник Осянин, судя по разговору, советовал продвигаться, не дожидаясь обещанной поддержки «катюш».
Сурганов, наглухо закрыв трубку, выматерился и вновь прокричал, что противник зацепился, сильный огонь, несем большие потери…
Яловой прислонился к глыбистому серому камню — какими только бурями его занесло в болото, — покусывал горьковатый стебелек, прикидывал действительные потери.
Насчет «больших» Сурганов загибал. Снаряды глубоко уходили в болотистую почву и пока не приносили особого вреда. Мины — другое дело. С глухим кряканьем они рвались наверху. Солдаты жались за кочками. Нескольких человек уже отправили в санроту. Поддерживая под руки, вели санитары; пронесли на носилках.
— Что будем делать, представитель Ставки? — крикнул Сурганов. Он бросил трубку, подобрался ближе к Яловому. Раздумчиво провел пальцами по светлым усам. — Тут-то ничего, болотом пройдем. На открытое выскочим — могут так шарахнуть! Вот чего опасаюсь. Людей зазря терять не хочется.
— В болоте сидеть тоже резона нет, — сказал Яловой.
Что-то медлит сегодня Сурганов. Даже не понять. Командир дивизии — любитель истории — на одном из совещаний назвал Сурганова «молниеносным». По аналогии с древним полководцем. Разведку боем почти всегда поручали Сурганову. На прорыв шел первым. А сегодня мнется, тянет.
— Ну подзадержимся, долго же они не усидят, их по всему фронту жмут, все равно побегут, — рассуждал Сурганов. — Через час-два и «катюши» подойдут. Тогда и двинем. Как считаешь?
Мгновенно вырастающий сверлящий вой. Яловой припал к болотной жиже. Осколки визгливо зачмокали, запели с высвистом.
— Тяжелыми бьет. — Сурганов приподнялся, на скуле грязное пятно. — Где-то у них батарея недалеко. Надо бы поискать…
Приказал телефонисту связываться с артиллеристами. Решил сам договориться с ними о поддержке. Распорядился выдвинуть бронебойщиков в цепь. Против самоходок. Батальонные минометы уже устанавливали в ельнике; ругались, кряхтели солдаты.
«Дельный, хороший командир, — думал Яловой. — А все же раньше надо было готовиться к атаке. Да и сейчас не очень-то торопит».
— С Тонькой поругался вчера, — пожаловался Сурганов. — Восстала: не хочу кое-как. Я ей — то есть как… Обидные слова такие. Я же всегда приказываю перво-наперво палатку для тебя натянуть. Чтобы никакого соблазна. А она — не буду, и все. Плачет. С утра вчера на мои тылы «мессеры» наскочили, ездового убили, двух поранило. Для Тоньки все внове, страху натерпелась, и жалко ей его. Пожилой был ездовой. Он мне, говорит, про дочку свою рассказывал, в первый класс ходит, письмо сама уже написала. Люди гибнут, а мы с тобой… Не по-человечески это. Так и ушел ни с чем.
Помолчал, последил глазами: на горизонте птичьей стайкой плыли самолеты. Не понять чьи. Откашлялся.
— Что-то муторно сегодня мне, Алешка. Как будто внутри что подпекает. Щемит. С какого такого случая? За войну всего повидал. А сейчас вроде жалко мне кого-то. Не пойму, к чему…
— Конец войны почуял, вот и уговариваешь себя, — сказал Яловой.
— Во мне, что ли, дело! — обозлился Сурганов. — Ты что, не понимаешь? Выскочим на полотно, там же все пристреляно у них, накроют, от батальона рожки да ножки останутся.
«Первый» вновь вызвал к телефону Сурганова. Зло морща лоб, комбат требовал артиллерийской поддержки. Прикрыв рукой трубку, отводил душу:
— Боится задницей пошевелить, старый хрен!.. Уже небось донес, что насыпь прошли, не хочет теперь виноватым быть. Пока не дадут огонь, не двинусь. Артполк обещал.
Сунул трубку Яловому:
— Тебя!
— Что ето-о крутит… «тридцать пятый», — полковник Осянин говорил в растяжку, что было признаком раздражения. — Ты за-а чем там смотришь? С тебя тоже спросится! Огоньку сейчас подкинем. И двигайте!
Сурганов поправил на груди автомат. Невдалеке шарахнула мина, полетели с кустарника ветки и листья. Он даже не покосился. Лицо злое, отчужденное.
— Будем поднимать, — сказал Яловой.
— Я во вторую, там зеленый лейтенантик, только из училища. — Сурганов не смотрел на Ялового, обращался к старшему адъютанту — начальнику штаба батальона.
— Тогда я в первую, — Яловой тоже поднялся.
— Нечего тебе лезть! — неожиданно высоким голосом прикрикнул Сурганов. — Сиди здесь, на командном! Отвечать за вас!..
Яловой молча двинулся вперед.
И вдруг его что-то пронзило. Он оглянулся: широкая спина Павла, прикрытая плащ-палаткой — начался мелкий дождь, — скрывалась за ельником.
— Павел! — позвал Яловой. — Майор Сурганов!
Сурганов повернул голову. Жесткие хмурые глаза.
Яловой взмахнул рукой.
— До встречи.
Сурганов нехотя двинул плечом, не любил сантиментов, заторопился.
Уже в цепи догнал их наблюдатель с двумя разведчиками и связистами из поддерживающего артиллерийского дивизиона.
Артиллерия поработала в глубину, на самоходки, перенесла огонь поближе, нащупала насыпь.
Рота, с которой шел Яловой, продвигалась перебежками. Выбрались на прогалинку, насыпь метрах в тридцати. Захлебываясь, ударил в упор крупнокалиберный пулемет. Падая на землю, Яловой успел заметить бронетранспортер в перелеске. К нему бежали, выскакивая из окопов, немецкие солдаты. Оборачиваясь, короткими очередями били из автоматов.
Гулкие удары бронебойных ружей — Сурганов загодя выдвинул их на фланг. Бронетранспортер захлопал, задымил, подал назад, начал разворачиваться.
Яловой вскочил, взмахнул пистолетом, бросился вперед. Рядом с ним тяжело топал сибиряк-охотник снайпер Беспрозваных.
Яловой увидел фашистского солдата: ворот кителя расстегнут, вздыбленные короткие волосы, розоватое мясистое ухо. Отбросив в сторону пулемет, упираясь руками, солдат выбирался из окопа. Алексей видел его напрягшиеся руки, скошенные глаза. И в то же время каким-то боковым зрением отмечал жестко затвердевшие красноватую скулу, плащ-палатку, перехваченную у горла, слышал прерывистое дыхание бегущего рядом снайпера Беспрозваных.
Может, тот и оказался в этом бою возле Ялового потому, что, по фронтовым понятиям, были они давними знакомыми. Чуть ли не с весны. Повстречались у зубного врача. Шинель торчком на широченной спине, перевязанная платком раздувшаяся щека, заплывший глаз, сипящий голос: «Простыл в засаде. Третий день… Мо́чи нет…»
