Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
— С Федей… С Шевелем…
— Счастливая пора у тебя, дытыно! Дывысь только, чтоб сама не опоганила свою радость. Пришли ко мне Федора!..
Как сказала про это Галя, на следующий день прибежал. Титка Одарка возле летней печки ухватом чугун с борщом на огонь ставила.
Глянула на меня, головой покачала:
— Ну, жених, свататься прибежал? А вот такого не пробовал! — покрутила ухватом перед моим носом, а глаза смеются.
Сказала, как отрубила:
— Гулять гуляйте, лаять не буду. Дивчину побереги, сынку. Галя еще молоденька, дурненька. Рано вам жениться. Будете решать через год, когда школу окончит!
Все же, хитрая тетка, начала Галю придерживать. Не пустит на гулянку, найдет какое-нибудь неотложное дело. А я не побачу Галю день-другой — сам не свой.
Как-то и в субботу не пришла. И на другой вечер не было ее. Я чуть не сказывся. По улице от угла до угла, як Рябко на цепи. Где моя Галя?
Подался до ее хаты. Никого нет, дверь на замке. Спросить не у кого, ночь же, все соседи спят. Вы же знаете, как по селам, за летние дни намордовывались люди. Так и просидел на завалинке всю ночь… Ждал Галю. Чуть не умер от горя. Оказалось, в соседнее село поехали, к родычам, сын у тех из армии вернулся.
Поцеловал я свою Галю в первый раз, как прощались. Война началась, меня в первый же день призвали.
У сельсовета брички стоят, везти мобилизованных в район. Председатель речь с крыльца говорит, а кругом крик, плач такой… Кто на подпитии, кто тверезый. Мы с Галей — в стороне. Плакала, рубашка у меня на груди такая стала, хоть выжимай. Все про одно ей твержу:
— Вернусь — сразу поженимся! Только жди меня…
Кто же мог тогда рассчитывать, что война такой будет. Думали, прикидывали, в месяц-два управимся. А он до самой Волги допер… Ну да теперь и наше время подходит. Турнули его так… Украину вызволили. Письмо получил из дома: живая Галя, вместе с матерью колхозную скотину угоняли, аж в Киргизии оказались. Послал на розыск туда, точного адреса нет. Ответа жду не дождусь…
И голос Феди, и его рассказ так и остались в памяти с пронзительно-свежим дыханием талой воды, говорливой хрупкостью апрельского ледка, дымчато-голубыми лунными тенями.
Упрекнул себя: «Так и не спросил Шевеля, разыскал ли он Галю, получил ли от нее весть».
Поворочался на топчане, солнце прямо в лицо, а вставать не хотелось.
…Освобождение дышать, не думать о том, что было час-два назад, не думать о том, что будет через несколько часов. Считать облака в небе… Угадывать, куда пойдет вон то розовенькое, пухлое, похожее на куличик. Как в детстве. В вольную пору пастушества.
А у костра во дворе шел свой разговор.
— Вижу, смирный ты очень, ласковый… Все на какой-то портретик милуешься. Попадешь на такую, враз тебя скрутит, — поучающе гудел Беспрозваных. Видно, свои у них шел с Федей Шевелем разговор. — Мужик должен быть самостоятельный, в бабские дела не лезть, но и воли бабе не давать. По нашей работе, сам знаешь, когда мы встаем. Выйду во двор, роса дымится, а у моей бабы все уже готово. Полотенце подает, на руки сливает, щи, каша в печи упревают. На весь день. Хорошая у меня баба, работящая и собой пригожая. Кость широкая, а сама ладная, бывало, в молодые годы с платочком как выйдет в круг, не одного уходит. Переплясать ее было невозможно. Шестерых детей выносила: старший, как и я, на войне, а маленький еще в колыбели соску тянет…
Строго с бабой обходился, верно, но и себе баловства не позволял. С другими, то есть, бабами ни гугу… Природная, своя, значит, с ней ты и должен. На всю жизнь, значит, обязался.
— Ну даешь, дядя! — хрипловато-балагуристый тенорок откуда-то из-за избы. Не угадывал Яловой — кто. — Как тебе не приелось?.. Одной всю жизнь обходиться…
— Дурак ты, потому не понимаешь семейного дела, — незлобиво отбивался Беспрозваных.
— Тю-тю на тебя! При чем тут семья… Семья семьей, а дело — делом. Да попадись мне зараз баба… я бы ее… я бы их…
— Что ты знаешь про любовь? — Новый голос с наставительной хрипотцой показался Яловому знакомым.
Уж не Говоров ли, старшина из батальона? Значит, подвезли боеприпасы и продукты. Когда подошли подводы, Яловой и не расслышал. Задремал. Говоров запомнился с первого раза: сильное тяжелое лицо, скрюченные пальцы левой руки. Властное достоинство, с которым он держался, показывали человека бывалого, привыкшего распоряжаться людьми. Кажется, директором школы был он.
— Ничего вы такие про любовь не знаете. Переспал с бабой и чирикает: вот я какой молодец-удалец. Настоящая любовь — это когда тебе жена добрая выпадет. Все прочее — одно баловство.
В песнях все больше про мать поется. Мол, «жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». Это верно все. Пока мать жива — ты не сирота. В несчастье, в горе — все мать. Защитница горькая, страдалица.
Но жизнь-то у тебя уже своя. И на вольной дороге найди себе такую пару, чтобы на сторону не манило. Чтобы в одной упряжке на всю жизнь.
В молодые годы попалась мне как-то книжечка про семейную жизнь. Писалось в ней, что меж мужчиной и женщиной для счастливого брака согласие должно быть не только в мыслях, но и в постели чтобы ладили. Может, оно и так. Это петух только без разбору. А в человеках поди разберись… Тут уж как судьба положит. Только, по моему разумению, если люба она тебе, если вы в согласии душевном, в уважении, то прочее само поладится… Жену не только по стати берут, а по характеру, по сродству.
— Видно, отбегал ты свое, старшина, вот и городишь теперь в оправдание… — посмеивался веселый казачок.
— Не к тебе речь. Ты, видно, из тех, кто про свои жеребячьи подвиги хвастает, потому что природной своей не верит, сомневается в ней…
— Да что мне, свет на своей законной сошелся? Пусть себе! Вернусь живой, и мне хватит, — отбивался казачок.
— От баловства до паскудства недалеко, — непримиримо загудел Беспрозваных. — Вот ты, веселый человек, скажи: дети, к примеру, у тебя, батя им какой пример?.. Ты про это думал?
Кремневый человек снайпер! Но как он тогда, в зубном кабинете…
Ранней весной с передовой в штаб полка Яловой обычно возвращался через сожженную фашистами деревню. Бурые холмы, ветлы, сиротливо мотавшиеся под холодным дождем, остатки печей, поржавевший трехколесный велосипед у ракиты. На самом краю деревни — маленькая избушка. Безглазые окна, пустой дверной проем.
За те несколько дней, что он не был, избушка преобразилась. Над крылечком повис белый флаг с красным крестом. Дымок завивался над трубой. На гладко выструганной белой двери объявление на машинке о том, что именно здесь по таким-то дням, в такие-то часы принимает зубной врач.
Холодноватый туман в низинах съедал снег, моросил дождь, Яловому показалось, у него заныл зуб. Поежился под плащ-палаткой.
«Надо провериться», — решил.
Да и чудны́м показался ему этот зубоврачебный пункт почти на передовой. Километра четыре до окопов, не больше. В пределах досягаемости полковой артиллерии.
Наклонившись, шагнул через низкую дверь. Поздоровался и лишь затем увидел сбоку у окна бормашину и зубоврачебное кресло — настоящее, с широкими подлокотниками.
Что-то мирное, несуетное, довоенное было в этой избушке с земляным полом, прикрытым ветками свежепахнувшей хвои, в накаленной докрасна чугунной печурке, в марлевых занавесках на окнах. И наконец в хмуреньком существе с навитыми кудельками, выбившимися из-под белой шапочки, которое, не взглянув на вошедшего Ялового, продолжало копаться в раззявленной пасти здоровенного дядьки. Из тыловых старшин, судя по напряженному затылку в жирных складках, по офицерским «диагоналевым» брюкам и яловым сапогам, сохранявшим еще некое подобие безоблачного блеска. И лишь после того как дядя, осоловело поводя глазами, мыча, выбрался из кресла и Алексей узнал в больном старшину из продовольственного склада, который тут же вытянулся перед ним, щелкнув каблуками («подчищали» в то время тылы, отправляли на передовую), — старшина «знал службу», — лишь после этого докторша взглянула на Ялового, взглянула без всякого интереса, с глухим непроницаемым лицом.
— Вам придется подождать, — сказала. — Впереди вас товарищ с острой болью.
С соснового чурбака, сутуловато горбясь, поднялся немолодой солдат. Никак не мог освободить ремешок, чтобы снять каску, туго натянутую на подшлемник. Яловой помогал ему, солдат морщился, у него разнесло всю щеку, даже застонал. На докторшу поглядывал с такой собачьей преданностью и страхом, что та крикнула:
— Да вы что! Зубы никогда не лечили?
— Впервой, — пробормотал солдат и боязливо опустился в кресло.
Когда докторша сказала, что зуб запущен, лечению не подлежит, придется удалять, солдат жалобно промычал, безнадежно шевельнул большими ладонями в грязноватых трещинах и ссадинах.
