Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Здания возникали неожиданно. Они поворачивались стеной, сплошь заплетенной хмелем и плющом, открывались полукруглыми, нависшими друг над другом балконами, просторными, уходящими вглубь лоджиями с резными полуколоннами. Необычными для глаз пролетами наружной лестницы, между которыми голубело небо.
Ближе к центру пошли здания с массивными колоннами, дающими тень и прохладу. В сумеречной глубине толстая негритянка с вислой грудью важно восседала на низком стульчике, мелькала вязальными спицами; рядом в коляске дремало дитя, виднелся коричневый лоб, белый чепец. Невдалеке, упираясь плечом в колонну, дымил трубкой краснолицый мужчина в широкополой соломенной шляпе, рубаха распахнута на груди, пояс с металлическими бляхами. Равнодушные глаза устремлены вдаль. Будто стоял века. И так пребудет вечно, презирая несущееся время… А может, был он деятельным городским активистом, проводившим таким образом свою сиесту.
Гостиница походила на мавританский замок, утвердившийся на скале. В давние времена город со своими заливами был любимым пристанищем для пиратов. Отсюда они отправлялись на перехват испанских кораблей, которые везли золото и драгоценности из Южной Америки.
В гостиничном номере гудели вполне современные кондиционеры. Пахло недавно глаженным бельем. Яловой раздвинул деревянные жалюзи — были они вместо стекла на окнах, — ворвалось жаркое голубоватое сверкание. Даже смотреть больно. Открыл входную дверь, пора идти, машина ждала у подъезда, и остановился. Перед ним вновь открылось море. Потемневшее, глубокое, с выросшим вдали зеленовато-темным горбатым островом.
Море входило в город. Оно, соединившись с небом, обнимало и баюкало человеческое гнездовье, примостившееся на берегу.
Рождалось редкое очарование густой синевы бездонного небесного свода — ни единой тучки, — сияющей бирюзовой морской глади и земли, украсившей себя светлыми домами, зелеными деревьями, хрупкой прелестью цветников.
Впервые за многие годы Яловой перестал ощущать ту ноющую свинцовую тяжесть в своем теле, которую оставляла боль. Она куда-то ушла, незаметно растворилась. Казалось, пережитое, годы отодвинулись вдаль.
Влажное горьковатое дыхание моря, одуряющие запахи незнакомых цветов, дикий навес кустарника, вскарабкавшегося на скалистый берег. И неожиданный, как гром, петушиный крик — милый, деревенский, из далекого детства.
Послышалось цоканье копыт. Круто завернув, вороные в нарядной сбруе, с султанами на голове остановили у подъезда коляску с кожаным верхом. С нее соскочил смуглолицый красавец. Не глядя на жару, в черной тройке. Подал руку, и девушка в белом платье с распущенными черными волосами, в туфлях на высоких каблуках соскочила на землю. Удлиненный яркий рот, тронутое румянцем коричневое лицо, жесткие волосы, полуопущенные глаза, скрытая улыбка…
Кто они, эти молодожены, приехавшие провести здесь свой медовый месяц? Рабочий и работница? Инженер и студентка?..
Прошли мимо, под руку, по-старинному чинные. Никого не видя. Никого не замечая.
Что-то есть притягательное в этой старинной чинности и обрядности. В черных костюмах. Белых платьях. Выездных экипажах. За традицией есть чувство прочности, надежности.
Удаляющиеся глухие удары копыт, мигнувший фонарик с красными щечками. Подкативший автомобиль, огромные волосатые руки на баранке шофера-негра, белки глаз, приветливо сверкнувшие зубы. Плавный поворот мимо клумбы с отчетливо зеленевшими цифрами: 20.12.1969.
Удары конских копыт звучали в памяти мерно, отчетливо. Смещались, сходились и расходились времена.
И вдруг Яловому вспомнилась госпитальная палата, отсвет пожаров, свист бомб и ходящий под кроватью пол. Одиночество. Бессилие. И призывная труба, голос которой шел сквозь взрывы, шорохи и трески, высокая нота дрожала от напряжения и страсти, она звучала в нем, во всем его теле, в готовности ко всему.
Этот голос трубы! Шел ли он из давних времен, от воинственных далеких предков, которые грудью ломились в сечу, или он звал, утешно обещал другие миры: он укреплял Алексея надеждой, звал сюда, в то, что было тогда только будущим, а теперь стало частью бытия.
При этом могло случиться и самое простое, что случалось часто на войне, и Яловой так бы и остался там, в госпитальной палате, сброшенный взрывом с постели, немо распластавшийся на полу…
Между пепельно-серыми стволами королевских пальм — всплески морской синевы.
Согласие, ласка, тишина, покой.
Как соотносятся движение и покой? Физики говорят, что покой лишь одно из состояний движения.
Может, в нашей жизни покой лишь особое мгновенье, когда человек в согласии с самим собою, со всем окружающим?
Пока человек «бежит», он в тревоге, беспокойстве, в постоянном напряжении. Расслабиться, успокоиться, уйти в себя.
Может, и был особый, высший смысл в том, что Толстой, описывая ранение Андрея Болконского под Аустерлицем, открыл ему высокое небо. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей…» Боль и страдание пришли потом. А сначала молитвенное изумление перед такой, казалось бы, простой тайной…
Только в минуты покоя, сосредоточенности человек способен отрешиться от суетности. Осознать свое назначение. Соизмерить прошлое и настоящее.
И вновь подхватывает движение, неустанное, вечное, в котором битвы, свершения, песня радости и слезы утрат — все то, что выпадает на долю человека.
Не получалось «жить попроще»!
Алексей Яловой вглядывался в высокое потемневшее небо с непривычно разбросанными звездными мирами. Пытался отыскать Северную звезду. Отсюда, из хорошо прогретого рая с пальмами, кактусами, апельсиновыми рощами и банановыми деревьями, с глухим рокотом морского прибоя, ему виделась снежная, в морозной дымке Москва, автомобили, нетерпеливо вздрагивающие на перекрестках, милые лица…
1969—1973
Примечания
1
Выражаясь таким образом, Алешина бабушка не знала действительного смысла того, о чем говорила. Сколько раз Алеша ее спрашивал: «Бабушка, что такое «пранци»?» — «А бог его знает… Люди казали, и я кажу».
Лишь впоследствии он узнал истинный смысл этого выражения. «Пранци» происходит от немецкого «Pranzen», дурная болезнь. Вначале это было действительно страшное проклятие, ругань: «Пранци б вас зъилы». Но со временем многое забывается, слова и выражения теряют свой начальный смысл, и к Алешиному детству слова: «Пранци б тебе зъилы» — звучали довольно безобидно, так же, как и другой обиходный ругательный оборот: «Холера б тебя забрала».
