Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
— Мало тебе, — сказала Аннушка с укором. — Воинственный какой!..
Простоватое круглое лицо, но что таилось за глубоко сидящими глазами с мягким карим отливом?
Петр Аркадьевич норовисто боднул головой:
— Воевать нам с тобой, Аннушка, всю жизнь. Первым делом десятилетку закончу. Потом в университет… Даром есть хлеб не буду!
Уснул, намотавшись. Припухлые губы шевелились, причмокивали во сне, как будто тянул молоко. Аннушка наклонилась над ним, поправила одеяло. «Утку», «судно» — под скамейку, поильник — на столик. Дремала, привалившись к спинке. И тут только Яловой увидел тяжелую складку над переносицей.
…Попытался и не смог представить Ольгу Николаевну рядом с теперешним собой в покряхтывающем, погромыхивающем вагоне, набитом до отказа.
Худо было Ольге Николаевне, судя по письму. Что произошло? Как все случилось? Ни одного слова об этом. Невозможно было понять, что с ней, страждущей, беззащитной. Может, погибающей.
Ни помочь, ни облегчить. Письма беззвучно проваливались во тьму. Тяжкое бессилие. Глухое одиночество.
По длинному университетскому коридору впереди Ялового медленно передвигался на поскрипывающих протезах широкоплечий человек. Вместо рук безжизненно повисшие плети-протезы. Сбоку одной рукой его поддерживал рослый паренек, в другой нес кожаную папку.
И вновь, как в давние госпитальные времена, глухо, с перебоем отозвалось сердце. Яловой приостановился, пошел медленнее.
Не только в памяти жила война. Для многих она все еще продолжалась.
На протезах да еще без рук далеко не уйдешь. Стоял тот человек, прислонившись к дверному косяку, паренек платком вытирал ему взмокший лоб. Напряженное дыхание, морщинился рот, как будто губами захватывал и прожевывал воздух.
Яловой неожиданно для себя остановился, сказал:
— Здравствуйте!
И оторопел. В это невозможно было поверить! На него глядели будто с подушки в том памятном вагоне серые с доброжелательной голубинкой глаза. Он увидел высокий лоб и прекрасное в своей одухотворенности и чистоте лицо. Лет пятнадцать прошло, а все был такой же! Годы его обошли. И только мальчонка, такой же лобастенький, с уверенно-твердыми глазами, неуловимо повторял его.
Яловой услышал высокий звонкий голос:
— Извините, мы с вами незнакомы. — Неловкая застенчивая улыбка приподняла уголок рта. — Позвольте представиться. Я — Петр Аркадьевич Чернышев, приглашен сюда на работу. После окончания аспирантуры.
Яловой с несхлынувшим волнением напомнил ему про давнюю встречу.
— Не помню… — Петр Аркадьевич озадаченно качал головой. — Как возвращались с Аннушкой, помню, а вас позабыл… Ну, да это пустяки. Запишите, пожалуйста, мой телефон. Приезжайте, посидим у меня дома. Аннушка с работы в шесть возвращается. Будет рада. А сейчас, простите, у меня семинар. Опаздывать не в моих обычаях. Пойдем, сынок.
Сын открыл дверь в аудиторию, повел отца.
Какое же непреодолимое упорство было в переваливающейся с боку на бок широкоплечей фигуре и сколько терпеливого достоинства было в шагавшем рядом сыне-помощнике.
Как громко звучали для Ялового в те минуты торжествующие колокола жизни!..
Яловой едва ли не последним выбрался из вагона. Унесли на носилках Петра Аркадьевича. Санитарная машина маячила в конце перрона. У вагона ожидали Чернышева. Мать, отец, девочка с косками, в демисезонном длинном пальто. Подпирали друг друга плечом. Застывшие, как изваяние. Мать бросилась первая, наклонилась, поцеловала, засеменила рядом с носилками. По другую сторону, откинув голову, припустив платок, уверенно шагала Аннушка. Отец поотстал, сорвал с головы шапку, лицом в нее — затрясся весь.
Привокзальная площадь. Низкое мутное небо. Здания неясно рисовались в сизоватой дымке. Оловянно отсвечивали лужицы, у ограды таился закопченный, осевший снег. Сходились и расходились трамвайные рельсы, по ним, настырно вызванивая, катили красные вагоны. Ревели грузовики. Со всех сторон озабоченно спешили, толкались люди. В телогрейках. Шинелях. Пальто. С мешками. Чемоданами. Бидонами.
Постоял Яловой, соображая, каким трамваем ему добираться. Почти четыре года не был в этом городе!
Поправил лямки вещевого мешка. Опираясь на палку, приволакивая ногу, пришлепывая правой, направился к остановке, к темневшей шевелящейся очереди.
Вот и вернулся он с войны!
Без фанфар. Духовых оркестров. Цветов. Объятий. В холодный февральский день 1945 года.
Прощай, жеребенок с колокольчиком!
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Сны сбываются?..
Или только нам кажется, что они сбываются, а на самом деле случай сводит сходное, и тогда давнишнее в тумане полузабытых снов кажется осуществившимся со сказочной яркостью.
Алексей Яловой летел на Кубу. В Мурманске едва не отменили взлет. От полюса шла непогода. Огромный Ту-114 пошатывало. Укрепленный на расчалках трап скрипел, шатался, пассажиры хватались за поручни, гнулись под ударами свирепеющего ветра.
Взлетали под свист и завывание пурги. Во тьму, в полярную ночь. И эта ночь, и эта тьма многие часы не выпускала самолет из своих бесконечных пространств.
Часы полета были его временем. Все, что еще вчера было его повседневными обязанностями, служебным и общественным долгом, — все, что он успел и не успел, обрывалось в то самое мгновение, когда Яловой поднимался по трапу самолета. Все оставалось там, на земле. Все, что станет новыми его заботами и обязанностями: лекции, встречи, консультации, поездки, — где-то еще впереди. Он — в воздухе. В небе. Никому не обязан, ничем не связан.
Почему мы постоянно наперегонки со временем: не хватает недели, дня, часа, чтобы завершить в срок работу. То одно, то другое…
Постоянные займы у отдыха, у здоровья. И, господи, сколько же ненужных заседаний с их скученностью, духотой, унылым красноречием, за которым часто только видимость дела. Обидно мало остается для того, что было целью, смыслом, призванием. Тихой радостью.
Выбираем ли мы сами по себе жизнь. Или она, как ловкий объездчик, обратает нас и шпорит, гонит, торопит. Оглянулся, батюшки: дряблая морщинистая кожа, ревматические колени, старчески слезящиеся глаза. И вдали уже помигивают погребальные огоньки. Кто кем управляет, кто кого направляет?
Круглое слово «жизнь». Ни с какой стороны не подступишься. Ни с какого боку не ухватишься. Сколько людей полагают, что знают, для чего живут. Но и те, кто считает, знают, кто в сомнении — живут. Кем же чертится изломанная линия судьбы? Кто определит, сколько в его судьбе от собственных усилий, от направленных осознанных стремлений, а сколько от общего течения?
Кто скажет: «Я знаю себя. До самого донышка»? Обманываются многие, знают немногие. Даже гении Толстой и Достоевский всю жизнь открывали себя в других. Беспощадно пытали себя, чтобы понимать других.
Ты убежден, думал Яловой, что в человеческой природе заложено стремление осуществить себя. «Овеществить». В детях. В хлебном колосе. В умной машине. В посаженном дереве. В книге. В том, что мы часто называем делом. Делом всей жизни.
Человек, живущий без цели, — ничтожество. Но недаром древнеримский император Марк Аврелий говорил о том, что человек стоит столько, сколько стоит цель, о которой он хлопочет.
Наполненность бытия в осознанности твоих стремлений. Но почему ты выбрал вдобавок к своей науке, студентам, лекциям — повседневным твоим занятиям — еще и это… В каких глубинах таилось, когда, из чего родилась эта потребность воссоздавать, о ж и в л я т ь! В детских снах, видениях, фантазиях? Во тьме госпитальных палат? В фантастической уверенности, что придет время, ты р а с с к а ж е ш ь обо всем, что пережил, видел, знал?..
…Думалось о жене, о детях. Смотришь на них и видишь, как гонит время. Как выросла дочурка! Приподнялась на носках — и уже достала, чмокнула в щеку.
— Поскорее возвращайся, папочка! Я скучать буду. Очень!
Сын, избочившись, независимо буркнул:
— Пока!
Считал, в его возрасте нежности ни к чему. «Мы с папой мужчины!» А давно ли его на руках…
Жена обернулась — чуть удлиненный разрез повлажневших глаз, — растерянно взмахнула рукой. Не любила, когда уезжал. Злилась без причины, раздражалась.
Возвращался — вся светилась. По-праздничному нарядная носилась из кухни в столовую. Цветастый передник, в руках — поднос. За ней — Натка-помощница. С перекинутым через руку кухонным полотенцем. Взбрыкивает козочкой. Перетирает посуду. Накрывает на стол. Выбеленный цвет скатерти. В тяжелой, фиолетового отлива вазе рдеют гвоздики.
Наташа звала: «На обед! Папа приехал!» Семья в сборе.
— Не могу, когда тебя долго нет, — жаловалась жена.
Прижмется, положит голову на плечо. «Соскучилась», — шепнет с диковатой застенчивостью, не утраченной и с годами. Замрет. Своя, родная. Плоть и душа едины…
