Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Но уже с того первого раза обнаружились и серьезные расхождения. Когда все расселись на лавке, на табуретках — первое собрание, — Алеша сам предложил себя в председатели отряда — видимо, не очень полагался на демократическую самодеятельность. Проголосовали дружно. Один Яшко воздержался. Буркнул: «А чего он вперед все лезет!»
На этом видимость согласия и кончилась. Яшко, поддержанный своим сопливым братом Митькой, тот по возрасту и в пионеры еще не дотягивал, высказался в том духе, что заместителя надо из «другого кутка», чтобы не было так: все начальство на одной улице. Но этот пост Алеша уже ранее предложил Шурку. С ним трудились в поле, купали коней, пасли овец. Яшко и Митька потихоньку улизнули. На второй сбор вовсе мало пришло: тот сестренку нянчит, тому воробьев гонять в огороде — подсолнухи склевывали.
Лишь во время косовицы удалось Алеше вновь собрать свой отряд. Куда больше — со всей бригады вышли дети в поле. Собирать колоски. По зернышку начинали ценить хлеб. Чтобы ни одно не потерялось.
— В цепь разверни своих пионеров, как на учениях Красной Армии, в наступлении, — наставлял бригадир, дядько Афанасий, — по метру вправо-влево, и дуйте! За каждым пройди, проверь, чтобы дочиста все подобрали!
Вот это больше всего и понравилось Алеше: как в Красной Армии. Вроде военных учений. Значит, дисциплина должна быть! Покрикивая на свою вольную дружину, не без труда развернул ее по полю: беленькие косынки девочек, картузы хлопчиков — сколько же их оказалось — рассыпались по всему полю.
Крикнул, приставив руку ко рту:
— Двигай!
И пошли. Друг перед другом. Кто больше соберет. То вырвешься, то отстанешь. Пот на глаза. Руки исколоты о стерню…
Это только кажется — легкая работа. А пройди покланяйся на каждом шагу, из гон в гоны, километра полтора вперед и столько же назад, и вновь вперед, как челнок.
Вдали косилки стрекочут, медью отливает зрелая пшеница, косари в брылях, взмокревшие рубахи давно сбросили, подпрыгивают на сиденьях, мечут валки. За ними — женщины с перевяслами. После них по всему полю снопы, как туго спеленатые дети.
Вслед — Алеша с пионерами. Подбирают остатки: колосок к колоску, в полотняные сумки, в передники, в корзины.
Дети и есть дети. Кто-то подставил «ножку», и сразу же — «мала куча»; крик такой, что даже бесстрашные воробьи и те на всякий случай взвихрились в небо.
Возвращались домой в летних сумерках, строем, с песней:
Попе-попереду Дорошенко,
Веде свое військо,
Військо запорізьке хорошенько…
Алеша сбоку, как заправский командир, покрикивал:
— Ножку! Раз, два! Левой!..
И хлопотливые бабушки, привлеченные шумом к дороге, покачивали головами: до чего складно выходило!
На короткий срок установившаяся и распавшаяся общность чем-то ранила Алешу. Виделось ему в этом какое-то несовершенство. Ведь ясно же было, что всем вместе веселее, интереснее… Какими делами можно заняться, игры придумать. И государству польза. Нет, сидят по своим хатам, каждый в своем дворе. Как до колхоза, так и теперь. Думалось, с колхозом все должно быть по-другому, вся жизнь.
Пионер, в Алешином представлении, человек действия и поступков. Зачем же иначе красный галстук носить…
Мама умеряла его общественный темперамент. Таня Коновалец считала, например, что у Алеши организаторские способности. Ему бы председателем совета отряда в школе. Мама ни в какую. Далеко от школы живут. Кроме того, мальчику и так слишком многое доверяют. Полина Андреевна — учительница географии — болела, поручила ему проводить уроки в классе и даже выставлять оценки — это непедагогично. Доклад поручили сделать на обсуждении романа Андрея Головко «Бурьян», а роман сложный, многое в нем он не мог понять.
— Так только зазнаек воспитывают, — сказала мама.
Сразу обрывала первые сладкие мечтания об известности, о дальней дороге… Твердо стояла на своем.
— Ты уже зазнался, — сказала жестко. — А ты самый обыкновенный ученик, к тому же средних способностей. Только упорство может помочь.
Ну что на это скажешь? Только над тобою загорятся первые праздничные звезды, а мама тотчас тебя снова в упряжку. И дорога видится впереди тяжкая. Труд, один труд. Преодоления и всё новые препятствия.
Алеша смирялся. Вновь бунтовал. Что-то ломалось в нем. То воин, герой, удачливый ученик, умница, надежда школы, то вдруг ни к чему не способный, по математике двойки и тройки, непробудный тупица, куда ни глянешь — все неудачи, страдания.
Неожиданный успех в пьесе окрылил его.
И пионервожатая Таня Коновалец похваливала:
— Молодец! Не растерялся. Сыграл что надо…
— Перехваливаете, Таня, — настырно вмешалась мама. — Что там за роль…
Алеша заносчиво вскинул голову:
— Ты же сама хвалила!..
Возвращались они из клуба втроем по ночной пустынной улице. Все уже разошлись после спектакля.
Мамино лицо в платке, — по краям, на бровях, ресницах — иней, — не дрогнуло, будто подмороженное.
— И сейчас говорю: спасибо, выручил. Справился. Но роль маленькая, ее всякий может…
Последних слов Алеша старается не слышать. Маршевая победительная музыка увлекает его вперед.
Чуть желтеет высветленная дорога. Месяц расселся на небе, оглядывает по-хозяйски все окрест: и маленькие хатки под хмурыми шапками крыш, и придорожные вербы — каждая ветка в праздничном льдисто-снежном убранстве, пирамидальные тополя — завороженно-прямые — положили четкие тени на сиреневые горбящиеся снега. Над горою, на подмороженном зеленоватом краю, мигает яркая трепетно-радостная звездочка, подает какие-то знаки хозяйски неприступному месяцу…
А мама с Таней все о своем. Алеша подзадержался, незаметно приоткрыл опущенное ушко у шапки — иначе ничего не разберешь.
— Вы не правы, Мария Кондратьевна, — говорила Таня. — Надо хвалить. Всех — вас, меня, Алешу… Даже за маленький успех. Без чувства удачи человек ничего не сможет. Он как без крыльев. Если бы можно, я бы каждый день выдавала людям, как только проснутся, надежду на радость… Пусть она будет маленькой, эта радость. Но она должна быть каждый день. Человек должен верить в успех. Добиваться его и ждать…
— И я об этом, Таня. Как редко дается нам радость. Жизнь не балует нас. А успеха не ждут, его добиваются, завоевывают. Похвали человека раз-другой, он и подумает, что все достается легко, само собой. Как сегодня Алеше… Нет, что трудно дается, то надолго и остается.
А ведь каждый вечер кто-то, как на праздник, зажигает звезды на небе!
ПЕСНЯ
В школьном хоре запевали две сестры: Таня и Галя Мирошниченко. Таня — постарше, дремотно-медлительная, широковатая для своих четырнадцати лет, голос завораживающе низкий, точно летел из смутной мглы; Галя — тоненькая, хмуренькая, что-то дальнее, татарское угадывалось в глубоко посаженных глазах, в твердо обозначенных скулах; весною, по обыкновению, ближе к переносице высыпали зерна конопушек. Алеша, когда еще в пятом был, вместе с такими же приятелями-дурачками, дразнил девчонку: растопыренными пальцами в лицо и — «А мы просо сиялы, сиялы…» У Гали — глаза полные слез. Таня выручала. Рука как лопата, съездит по загривку, через весь коридор на своих проедешь.
Репетиции хора происходили вечерами в одном из классов. Чаще всего в шестом «Б». В Алешкином классе. В хор Алешу не взяли. Слуха не оказалось. Митрофан Семенович проверял под скрипку. В селе пели многие — ни одно празднество не обходилось без песен, о свадьбах и говорить не приходилось. В школьный хор отбирали самых голосистых. Поешь в хоре — на тебе уже некий знак отличия, выделенности. Но Алеша не расстроился. Мужское дело иное — не песни петь.
А послушать, как другие поют, всегда заманчиво. Уроки выучит и под вечер вновь в школу, на репетицию. Ни дальняя дорога, ни весенняя грязь не пугали. Забьется подальше, в темный угол. Возле доски гуртуются хористы. Покашливают, переговариваются, толкаются, становятся «по голосам». В слабом желтоватом свете шестилинейной керосиновой лампы смутно угадываются знакомые лица. Раздавался мамин требовательный голос — она руководила и хором, — разговоры, смех — все стихало.
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы пионеры — дети рабочих…
С этой начинали. В маршевом темпе. Будто барабанная дробь слышалась.
И все сдвигалось, тебя, казалось, срывало с места… Ты начинал жить необыкновенной жизнью в неожиданных чудесных превращениях. Ты был школьник, двенадцатилетний мальчик, притихший на дальней парте, в темном углу, и ты переносился к дальним походным кострам, в степь, становился тем, о ком рассказывали песни.
Время тогда делилось для всех: «до революции» и «после». У бабушки было свое летосчисление: «за панив», то есть во время панской власти, и «як землю по едокам делили». В ее представлении революция только тогда произошла, когда у панов землю позабирали и раздали людям.
