Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
Седьмое ноября
Ноябрь начался плохой погодой. В работе нашей группы наступило заметное затишье; казалось, Франс, несмотря на приток боеприпасов и оружия, не был вполне уверен, что ему следует предпринять. А может быть, его душевное равновесие было нарушено в большей мере, чем он хотел признаться, когда опубликовали новые смертные приговоры — это произошло в конце октября. Все мы были потрясены, в особенности потому, что нацисты изобрели новый способ их обнародования: если верны были сообщения, полученные нами из тюрем, то было уничтожено наверняка человек сорок-пятьдесят; нацисты поместили в своих газетах объявление о том, что будут сообщать имена казненных постепенно, небольшими группами, по пять или по шесть человек.
Рулант яростно скомкал газету, в которой только что прочел это извещение, и воскликнул — Черт возьми, у них теперь и террор строго распределяется?
— Им нужно держать в постоянном страхе людей, которые хотят дать немцам отпор, — вот в чем дело, — проворчал Ян.
— Пусть делают, как им угодно… мы будем продолжать борьбу, — сказал Эдди.
Франс ничего не говорил; что-то, видимо, не давало ему покоя; он сидел молча, с озабоченным видом и грыз ногти. В последнее время он почти не разговаривал с членами группы; видно, ему казалось, что они ожидают от него чего-то такого, что он не может им дать. Хюго исчезал иногда на несколько дней, и я догадывалась, что этот скрытный человек, который изредка появлялся в штабе с суровыми складками возле рта и еще более немногословный, чем обычно, выполнял очередное задание.
Между нами было условлено, что вечером 7 ноября мы все встретимся в штабе, чтобы послушать Би-би-си, которое объявило трансляцию из Москвы доклада, посвящённого празднованию дня революции.
Около полудня того же дня на наш домашний адрес пришла из Бельгии открытка с видом. Ее послала Таня; на почтовом штемпеле стояло «Намюр», дата отправки — середина октября. На открытке были лишь адрес моих родителей и Танина фамилия. Мы по очереди молча рассматривали открытку, как будто немой кусочек картона с изображенным на нем видом мог нам еще что-то рассказать о Таниных злоключениях; но единственный вывод, к какому мы пришли, был тот, что Таня действительно уже за границей. Я хотела было сказать: «Да, в Бельгию-то она попала, а что дальше?..» И промолчала, не желая обескураживать своих домашних.
Мое угнетенное настроение <!разу рассеялось, когда я пришла в штаб и увидела своих товарищей, сплоченных каким-то новым, явно ощутимым единством. Хюго также был здесь. Он сидел вместе с Эдди на одном из потертых кожаных диванов, и оба чистили револьверы, пока все мы слушали радио — уже началась трансляция доклада из Москвы. Франс был в отличном настроении; он, видимо, уже избавился от своей растерянности; его рот и чисто выбритые щеки подчеркивали его обычную самоуверенность. Когда окончилась радиопередача, мы выпили пива в честь праздника русской революции.
Из-за спины Франса Хюго улыбнулся и подмигнул мне. Я невольно тоже улыбнулась. Том уже стоял на коленях перед радиоприемником. Из глубины черного комода раздавались треск и завывания. Мы, словно следуя молчаливому уговору, старались не глядеть на Франса, сидевшего в углу комнаты, и свертывали себе сигареты. Прошло еще немного времени, и Тому удалось наконец поймать Москву. Действительно передавали музыку. Она доносилась отдельными волнами, как будто между нами и далекой советской страной бушевал ветер и отгонял все звуки в пространство.
Вейнант со знанием дела и светской учтивостью наполнил стаканы пивом, и на меня вдруг напало сомнение: да сможет ли он следовать до конца нашим идеям, идеям Октябрьской революции? Первый стакан он поднес Франсу. Долго мы сидели так, ничего не делая, прихлебывая пиво; время от времени кто-нибудь из нас затягивал песню, а то просто мы слушали музыку из Москвы и не переставая курили скверный, крепкий табак, от которого всех душил кашель. Это было первое в моей жизни и самое удивительное празднование Октябрьской революции. Хюго рылся в старых газетах и брошюрах; наконец он, видимо, нашел то, что искал. Он сидел на полу, спиной к радиоприемнику, и вдруг выключил радио посредине бурного музыкального интермеццо. Потом он хмыкнул один раз, другой… Все улыбнулись. Хюго, смущаясь, начал читать нам вслух. Смущение ему очень шло. Он робел, как спокон веку робеют все молодые люди, боясь осрамиться. Но Хюго почти сразу сумел побороть свое смущение, и я так обрадовалась этому, что сначала больше смотрела на него, чем прислушивалась к тому, что он читал. Постепенно голос его зазвучал спокойнее; я целиком прониклась строгой логикой и богатством мыслей читаемого отрывка:
«…Мы в несколько дней разрушили одну из самых старых, мощных, варварских и зверских монархий. Мы в несколько месяцев прошли ряд этапов соглашательства с буржуазией, изживания мелкобуржуазных иллюзий, на что другие страны тратили десятилетия. Мы в несколько недель, свергнув буржуазию, победили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны. Мы подняли к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс. Мы ввели и упрочили Советскую республику, новый тип государства, неизмеримо более высокий и демократический, чем лучшие из буржуазно-парламентарных республик».
Хюго еще долго читал нам. Все мы, даже Вейнант, каждый по-своему, молча внимали великим словам. Никто не протянул руки за стаканом пива, не свернул сигареты. Товарищи даже кашлять перестали; казалось, они впитывают каждое слово. Эту тишину и сосредоточенное внимание я заметила только тогда, когда Хюго кончил читать. Он захлопнул книгу и сказал:
— Это Ленин… Вот как поступили они там в семнадцатом году…
Рулант поднял голову и пробормотал:
— И это в то время, когда весь мир осмеивал коммунистов, когда каждый пророчил, что они и трех месяцев не смогут продержаться!
Йохан, слегка улыбаясь, торжествующе произнес:
— А они держатся вот уже двадцать шесть лет… и какие это были годы! Они создали у себя решительно все — фабрики, машины; теперь у них есть собственная армия, свои собственные генералы, которые прежде были такими же рабочими, как мы с вами… Они переломят хребет гитлеровским собакам, те не смогут даже завыть о пощаде!
Из угла комнаты неожиданно раздался голос Франса:
— Они это и сделают… И мы тоже помогли им кое-чем… Товарищи! Я еще не рассказал вам, что успела сделать наша подгруппа в Твенте. Вчера я получил письмо от Ан и Тинки. Там дело пошло на лад. Первый поезд с сеном, который должен был пересечь границу возле Гланербрюга, вспыхнул фейерверком!..
Все начали так громко кричать ура, что даже Франс, не боявшийся лишнего шума, вынужден был вмешаться.
— Тсс… — остановил он нас.
Мы глядели на Франса с добродушной улыбкой. Его нельзя было узнать. Исчезли следы всех горьких обид и разочарований, так неприятно искажавшие его лицо. Я смотрела на Хюго, не скрывая благодарного чувства за то, что он догадался прочитать нам Ленина. Хюго опустил глаза, но на губах у него играла довольная улыбка. Редко когда я чувствовала себя такой счастливой, как в этот день. Я так ясно представляла себе, что привело меня сюда и чего я хочу. Я знала, для чего я живу и для чего мы находимся здесь, в подпольном штабе, в оккупированной стране, в одном из голландских домов. И прежде чем я дала себе отчет в том, что я делаю, я встала, подняла свой стакан и воскликнула:
— За будущее! За родину! За мир!
Все товарищи поднялись со своих мест. Мы глядели друг на друга, смеясь, счастливые и вновь спаянные единством. Франс подошел ко мне и обнял меня одной рукой. Моя голова доходила ему до плеча. Он осторожно, торжественно поцеловал меня в волосы. Это был братский и трогательный жест, и мне вдруг показалось, что в эти самые мгновения я как бы стала для моих товарищей символом той борьбы, которую мы вели.
Планы
Когда в этот вечер я возвращалась домой, а было уже очень поздно, ко мне незаметно присоединился Хюго. Я не имела представления, где он живет. Полагала, что где-то в районе Фелзена. Рулант как-то рассказывал мне, что Хюго после возвращения из Лимбурга поселился сначала в родительском доме и спал там в подполе. Однако через несколько недель Белый Флоор, руководивший вместе с Хюго майской забастовкой, сумел подыскать ему другую квартиру. Сказать откровенно, меня немного пугала таинственность, окружающая Хюго, но к этой боязни примешивалось и восхищение. Я думала, каких бы дел наделала наша группа Сопротивления, если бы начальником был у нас он, а не Франс. Я была почти уверена в том, что Хюго за пять-шесть недель после своего возвращения успел сделать больше, чем все мы, вместе взятые. Район между Гарлемом и Фелзеном он знал как свои пять пальцев; «это его старая вотчина», — сказал однажды Франс. Как раз в этом районе и за это время таинственным образом исчезли два-три опасных провокатора и доносчика из немецкой разведки. До сих пор все еще разыскивали виновников этих актов возмездия. Думаю, что я была недалека от истины, предполагая, что Хюго более осведомлен в этих делах. Он не рассказывал о них, он вообще никогда ничего не рассказывал — во всяком случае, мне; возможно, Франсу было известно больше. В этот вечер Хюго впервые искал моего общества. До того он не обращал на меня особого внимания: правда, Франс держал себя так, будто имеет исключительное право распоряжаться мною. Вот почему, когда Хюго поехал рядом со мной на велосипеде, у меня появилось безошибочное предчувствие, что сейчас я услышу нечто необычное. Некоторое время мы ехали молча по дороге к Гарлему, и наконец Хюго заговорил:
