Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
Целый день провела я в больнице, обедала вместе со всеми за столом для медсестер; никто не спрашивал, кто я такая, и все держались с какой-то чуть шутливой серьезностью: казалось даже, что они тоже причастны к нашей тайне.
Когда я снова осталась наедине с обеими сестрами, они рассказали мне об укреплении в Сантпоорте; это был один из маленьких железобетонных фортов, который давно уже был оставлен немцами, и там обосновались борцы Сопротивления Сантпоорта. Время от времени Франс отдавал распоряжение доставить оттуда боеприпасы для его группы, и чаще всего именно Ан и Тинка отправлялись туда и привозили боеприпасы в велосипедных сумках. Однажды они наткнулись на немецкий патруль из трех человек; дело дошло до перестрелки, и Тинка убила одного нациста; остальные двое убежали. Это была последняя их поездка в Сантпоорт; но еще долгое время у нас в группе Сопротивления задавали в шутку вопрос, когда же поступят боеприпасы из Сантпоорта.
Мы подробно обсудили, что нам следует предпринять, чтобы организовать здесь группу Сопротивления. Ан и Тинка назвали нескольких людей, которых я не знала: кочегара и повара, служивших в больнице, рабочих, бывавших у дяди и тети Ан и Тинки. Разговор был сугубо деловой, но видно было, что поручение пришлось девушкам очень по душе: наверное, они страдали от бездействия… Тинка даже проговорилась, что завидует мне, потому что я снова вернусь в Гарлем, к товарищам по группе; эта маленькая вспышка чувств показала мне, что ни она, ни Ан не были чужды ревности, и я очень хорошо это понимала; в конце концов я-то была только новичок, они же с полным основанием могли считать себя ветеранами. Я рассказала Тинке, что, кроме печатания и распространения «Де Ваархейд», я мало что делала в группе; я тоже испытывала ревность… После того как я пробормотала заведующей прощальное приветствие, Ан проводила меня к вечернему поезду.
Когда я уходила из больницы, мне, улыбаясь, махали с веранды мужчины, которые словно каким-то таинственным образом узнали о цели моего приезда, и я взволнованно помахала им в ответ; я почувствовала тогда, что Ан, Тинка и я стали настоящими друзьями. Я осмелилась откровенно сказать им об этом, удивляясь самой себе: почему я, обычно такая сдержанная, широко открыла этим двум девушкам свое сердце? Мы даже поцеловались, охваченные волнением, какое овладевает людьми, если они, идя во тьме с двух противоположных концов пути, в определенный момент встречаются друг с другом и затем снова уходят в грозный мрак, каждый в свою сторону.
Уже в дороге, когда на землю быстро спускались сумерки и я, затерявшись между едва различимыми фигурами с неясными лицами, сидела в битком набитом, по-ночному темном купе, — только лишь тогда я вспомнила, что по крайней мере двое суток не думала о Тане.
Фасоль направляется в Заан
Франс был в восторге, когда я явилась в штаб и сделала отчет о своей поездке. Он расхвалил меня в присутствии всех товарищей — я даже покраснела от смущения. Особенное впечатление на него произвело то, что я так скоро сумела напасть на след девушек; мне пришлось два или три раза повторять рассказ о моих приключениях в рабочих кварталах Энсхеде.
Я и прежде видела, что уважение ко мне товарищей растет. А с того дня они стали оказывать мне — возможно, даже сами того не замечая — все большее доверие; я узнала, что за время моего отсутствия они сумели под руководством Хюго и Руланта опустошить небольшой склад оружия в саду самого бургомистра-фашиста — это оружие предназначалось, конечно, для местных фашистов, военизированных отрядов или сухопутных войск. Штаб принял решение отослать часть добытого оружия группе Сопротивления в Заане; эта группа особенно нуждалась в револьверах…
Когда встал вопрос о том, кто должен доставить туда оружие, некоторые товарищи поглядели в мою сторону. Я почувствовала, что краснею от волнения, и сидела точно на иголках, пока Франс не разрубил наконец узел, заявив, как будто предложение и в самом деле уже было внесено:
— Да. Я тоже так думаю. Это дело для Ханны.
Мне становилось то жарко, то холодно, но я испытывала удовлетворение, хоть и старалась этого не показать; я чувствовала, что делаю шаг вперед, принимая более ответственное поручение. Франс тут же отозвал меня в сторону и дал мне необходимые указания: прежде чем передать оружие, я должна получить информацию в маленькой лавчонке в Кроммени, адрес которой Франс мне сообщил. Там жили престарелые супруги, страстные патриоты, которым удавалось поддерживать торговлю лишь благодаря тому, что они отвели заднюю комнату своей бакалейной лавки под место встреч для борцов Сопротивления. Я должна была передать старушке— ее звали «матушка де Мол», она, как сказал Франс, была подлинной матерью для подпольщиков, — что Франс намерен отправить в Заан два мешка фасоли и просит посоветовать, кому их сдать. Матушка де Мол наладит тогда связь.
Был октябрь, и стояла еще теплая и ясная погода, когда я переправлялась на пароме близ Фелзена. Я припоминаю первые бурые и золотые пятна увядающей листвы на деревьях и в садах и свою ликующую, с трудом сдерживаемую радость. В Кроммени я прибыла рано и очень скоро нашла лавочку, которая помещалась на узенькой улице; деревянный фасад здания с незатейливой резьбой и низенькими оконцами был выкрашен зеленой и белой краской, а блеск медных чашек весов я разглядела с противоположной стороны улицы. Я вошла в лавочку, предварительно дважды прочитав на оконном стекле: «Бакалейные и крупяные товары. X. де Мол». Надпись была, видимо, очень старая, буквы наполовину стерлись. Я обратила внимание, что в лавочке находился всего-навсего один покупатель, да и то ребенок. За прилавком стояла женщина — очевидно, матушка де Мол — маленького роста, с морщинистым лицом, на котором выделялись ее круглые щечки; голубые слезящиеся глаза смотрели приветливо; она производила бы совершенно невинное впечатление, если бы не резкие складки у ее запавшего рта, говорившие о решительности, о бесстрашии и далеко не обыденной твердости характера, и я сразу, интуитивно почувствовала в ней незаурядную личность. После этой молчаливой очной ставки я отвернулась от хозяйки и огляделась вокруг, она же лишь мельком взглянула на меня. Мало что можно было купить теперь в нашей Голландии, а жалкие остатки продуктов отпускались исключительно по карточкам. Здесь единственным свободно продававшимся товаром были залежавшиеся суррогаты, сложенные рядом с пустыми банками и бутылками. Когда девочка ушла и старушка повернулась ко мне, я спросила у нее какой-то суррогатный порошок для печенья, который я видела на полке; как только она отвернулась, чтобы достать с полки порошок, я небрежно спросила:
— У вас, наверное, нет больше фасоли?
Она сунула мне пачку суррогатного порошка в грубой бумажной обертке, подняла ко мне свое загорелое умное лицо, более внимательно вгляделась в меня и сказала таким тоном, будто я над ней скверно подшутила:
— Фасоли! Да в какое время вы живете? Я уже больше года не видела ни одной фасолинки.
— Я так и думала, — ответила я. — Тогда все в порядке. Франс намерен на днях прислать сюда пару мешков…
Взгляд ее старых слезящихся глаз стал острее.
— Вот как. — произнесла она. Мне показалось, что ее губы тронула улыбка. — Это хорошее известие, право. Нам она очень пригодится, как видите.
— Да, — подтвердила я. — Франс так и предполагал. Он только не знает, кому он должен сдать их.
Старушка вытерла рукой нос сверху вниз, хотя в этом как будто не было никакой надобности; мне показалось, она хотела таким образом скрыть улыбку. Она подошла к двери в глубине лавочки и сказала мне:
— Я думаю, нам лучше поговорить с вами в другом месте!
Я вошла в солнечную комнатку с коричневыми балками на потолке; канарейка в блестящей клетке пускала звонкие трели; на окнах стояли горшки с фуксией, обернутые зеленой креповой бумагой. Старушка пододвинула мне стул, сама же не села; скрестив на животе руки, она еще раз испытующе взглянула на меня.
— Значит, Франс направил сюда вас? — сказала она.
— Вы не возражаете против этого? — серьезно спросила я.
В ее мягком голосе снова послышалась веселость:
— Я?.. Голубчик! Да я только радуюсь! Я всегда говорю: почему больше не присылают женщин? Они не так бросаются в глаза, как мужчины, и часто могут сделать гораздо больше; они только не знают себе цену… Если бы я была молодая, — вдруг сказала она, стукнув своим маленьким сморщенным кулачком по столу, — я научилась бы стрелять. Вот русские девушки, барышня, те знают, что надо делать!
Я кивала ей, согретая чувством благодарности. Мысль о сражающихся женщинах, по-видимому, очень занимала ее, и она, вероятно, сказала бы мне еще многое, если бы я не перебила ее, заговорив о порученном мне задании.
