Владислав Оркан - Батраки
Но «оно» все тянуло его, хоть и потихоньку, да так и затянуло в корчму. Как аминь в молитве…
Домой Козера вернулся лишь на другое утро.
В хате он неожиданно застал внука. Однако не обрадовался ему, а рассвирепел.
— Это что тут окотилось?
Стон на полу и мяуканье младенца были ему ответом. Страх божий удержал Козеру от проклятий: и так уже на совести его лежали сотни чертей. Он только проворчал что-то под нос и подошел к кровати.
— Ну как, Зося… спишь?
— Не сплю, — ответила девочка.
— Лучше тебе?
— Лучше… Видали вы маму?
— Ты о маме не тревожься!.. Есть не хочешь?
— Хочу.
— Погоди…
Козера пошел в чулан и принес крынку молока.
— Пей!
Зося пила с охотой.
— Вкусно!
Попила еще немного и перевела дух.
— А теперь лежи спокойно…
Мимоходом старик взглянул на пол.
— На! Попей и ты!..
Он нагнулся и поднес крынку к губам дочери. Ганка глотала жадно и долго…
— Видишь, я тебя не бросаю, хоть ты и осрамила меня… Эх, ты… ты!..
Закричал младенец.
— Да возьми ты его! — буркнул отец. — Что, не умеешь?
Старик отставил крынку в сторону и неловко приложил ребенка к материнской груди.
— Дай ему пососать… ведь он голодный… мать ты или не мать?
Потом он ходил из угла в угол, посматривал то на кровать, то на пол и размышлял…
— Го-го! Ну и досталось мне, ой-ой!.. Сколько есть бед на свете — все на меня свалились… И выхаживай этих — мучайся и хлопочи… Будь ты хоть о трех головах — и то не управишься… На старости лет! Вот каково мне пришлось… А что будешь делать?.. Да зачтется мне это за все мои прегрешения и приумножит славу твою, господи… Да будет воля твоя… Надо его крестить! — обратился он к Ганке.
— Так… — но она не могла говорить.
Боль быстрой судорогой пробегала по ее телу. Большие глаза ее наполнились слезами, а побледневшее лицо прильнуло к подушке.
— Вон как тебя, видишь! — покачал головой старик. — Ты думала, это пустяки, ну и терпи теперь!.. — И, подвинув к ней крынку, добавил: — Тут молоко, в случае захочешь пить… а я пойду! Надо крестных звать…
Он ушел — и опять вернулся только на другое утро.
Но вернулся не один: с ним пришли кума и кум — все трое под хмельком.
Козера за один день совершенно переменился. Он радовался внуку и потчевал его водкой, так что Ганка с трудом сдерживала этот прилив чрезмерной нежности. Зато самой ей пришлось выпить: насильно угостили.
Даже Зося выпила две рюмки крепкой водки. Первую она схватила с жадностью, потому что со вчерашнего дня у нее росинки не было во рту, но вторую проглотила чуть не со слезами, по принуждению.
— Не видали вы мою маму? — снова спросила она.
— Мама ничего! Ты не тревожься… Лежи спокойно, раз тебе тут хорошо!
Больше она не спрашивала, хотя мысль ее часто уносилась домой. Когда она задумывалась, ей казалось, что она давно-давно, может быть, весной ушла из дому… И еще ей казалось, что она давно-давно живет на свете. За последние дни она навидалась столько всяких, чудес!.. И теперь ей даже не было любопытно, что хотел оказать Войтек перед уходом.
Наконец молодая кума запеленала ребенка, причем кум ей все время мешал. Собираясь уходить, они остановились в дверях. Козера — к ним.
— Как же его звать-то будут? — спросила кума.
— Собусь, Собусь! — закричала Ганка.
— Пускай будет Томусь! — приказал старик. — Христианское имя… Слышите?
— Воля божья и ваша, — донеслось из сеней.
Через минуту крестные уже были в поле.
— И вы идете? — робко спросила Ганка.
— Надо итти! — ответил старик. — Они, пожалуй, и не окрестят ребенка как следует быть…
— Уж вы окрестите! — огрызнулась Ганка.
— А ты лежи да слушайся! Не твоя это забота! — и он пошел вслед за кумом и кумой — присмотреть, чтоб хорошенько там окрестили…
Как они разминулись — неизвестно, но только крестные отправились в костел, а Козера остался в корчме у дороги.
— На обратном пути они здесь пройдут, — рассуждал он, — вот я и перехвачу их, да и обувь зря не буду рвать… Пожалуй, и дома не изорвешь, а лучше я их тут дождусь… Охота мне знать, как они его окрестили… По-моему вышло или по ее?
Он коротал время, как мог, прополаскивая горло. Насилу их дождался. Был уже полдень, когда они пришли.
— Томусь! Томусь! — закричала кума в дверях.
— А что! Не по-моему вышло? Вот Ганка озлится! Садитесь-ка со мной.
Кум положил ребенка на перину, кума укрыла его платком — и все уселись.
А Козера про себя благодарил бога за то, что привел он его сподобиться такого праздника.
— Кабы это хоть раз в год! Боже мой! Напьешься — и никаких тебе угрызений совести… Но приходится мириться!.. — проговорил он вслух. — Такая на меня напасть…
— Э, да не болтайте вы! — ответила кума. — Мыто не люди, что ли? И у нас смолоду всякое случалось, да… что тут будешь делать?
— И то! — поддакнул кум.
— Ваше здоровье!
— Дай бог расти ему да крепнуть!
— Еще вы порадуетесь на внука…
— Го-го-го!
— Пейте, кум!
— Не потчуйте…
— Уж я такой. Когда есть с кем — выпью.
— Ваше здоровье!
— Дай вам бог!
— Так бы я тут и сидел — и день, и два дня… ничуть меня в хату не тянет.
— Милые вы мои!
И пошли потчевать друг друга от всего сердца, да так и просидели весь день до поздней ночи…
Зысель уже запирал корчму, когда кума сморилась и совсем разомлела. Повалилась она на лавку за стойкой, да там и уснула.
Упрямый кум под конец рассорился с Козерой и объявил во всеуслышание, что идет прямо домой. Он поднялся из-за стола и пошел, но никак не мог попасть в дверь. Покружился, покружился по хате, качнулся в угол — и там остался.
Козера подпер голову кулаками и задремал. Но ребенок попискивал и поминутно его будил. Наконец старик очнулся.
— Ну, надо итти домой! Ничего я тут не высижу…
В эту пору Козера обычно уходил. Он не спеша собрался, поискал шляпу, накинул на плечи хазуку. Теперь — ребенок… С ним что делать? Но он недолго раздумывал.
— Свянешь ты тут до утра… Пойдем-ка в хату! — пробормотал он, поднимая внука. — И как я тебя понесу?..
Вдруг ему пришел в голову необыкновенный замысел. Старик даже засмеялся — так он понравился ему…
— Постой-ка… засуну я тебя в рукав… Там тебе будет хорошо, тепленько, как в печке… Вот увидишь!..
Козера застегнул рукав внизу, поднял руку и втиснул в рукав запеленутого ребенка.
— Понесу тебя, как куколку с ярмарки… А Ганка-то удивится! Ну, пойдем, уже поздно…
Он открыл дверь — на дворе было темно, туман, ни зги не видно…
Козера перекрестился и двинулся наощупь; шаркая ногами, он разыскал тропинку и зашагал прямо к проезжей дороге — на Конинки…
— Да где ж это большак? — брюзжал он. — Я к нему, а он из-под ног у меня удирает… Думаешь, я просить тебя стану, чтоб ты меня подождал? Как бы не так! Козера пьяница, Козера прохвост, но дороге он не будет кланяться…
И он пошел напрямик, по колено проваливаясь в снег. Старик готов был поклясться, что идет правильно, что чутье приведет его домой… Всю дорогу он разговаривал с ребенком, а не будь ребенка, затеял бы, как всегда, спор с самим собой.
— Идем мы себе и идем, — бормотал он, — прямехонько домой, как следует быть… Зачем нам делать крюк, раз его можно срезать?.. Верно, Томусь? Ну, как тебе там, в рукаве, тепленько, а? Видишь? Помни, какой у тебя дед! Слушайся его! И почитай! Другого такого не найдешь, хоть бы ты десять раз народился… Запомни! Почитай его, почитай! И не забывай до самой смерти… Вот вырастешь, тогда поймешь! Я тебе наперед говорю… Справлю тебе хазуку — заглядение, всю как есть расшитую… а? Ну, и порточки, а как же! Такой будешь парень — го-го!
Кур, гусей пас за овином,
На плечо портки закинул… Гей!
Он громко запел.
— Что, не нравится тебе? Чего ты ревешь?., внучок! Да одумайся ты, не ной, не один ты на свете несчастливый… Плохо тебе там, в рукаве? Видишь, а то бы забыл, как тебя крестили… да тише ты!
Старик уговаривал его и унимал, пока дитя не затихло.
Он шел и шел прямо вперед, все глубже проваливаясь в сугробы. Туман обступил его со всех сторон, перед глазами закружились ели — башни — костелы…
— Ого, опять меня завело! — шепнул Козера.
Ему померещилось, что он стоит над пропастью… Вот-вот обвалится сыпучий снег — и он сорвется… Повернул Козера назад — то же самое. Двинулся вперед — и с удивлением наткнулся на собственные следы.
— Кругом меня водит, — сообразил он. — Ну, погоди! Я тебе не дамся. Только бы мне дорогу найти…
Он пошел вправо, рассудив, что выйдет на большак. Ему даже привиделась деревня; он явственно различал белые крыши.
— Ну, дойду, теперь недалеко…
