Владислав Оркан - Батраки
Хыба крепко выругался и выскочил из кузницы. Больше он не вмешивался в работу Яська.
— Думай-думай! Пробуй! — брюзжал он про себя. — Вот упорная тварь!.. Охота ему дьяволу послужить — пускай трудится! А я больше ни во что не мешаюсь!
Однако он не мог удержаться, чтобы хоть раз в неделю не заглянуть в кузницу. Какова же была его радость, когда однажды он нашел сына чуть ли не в отчаянии. Ясек в унынии сидел на пороге, неподвижно уставясь на висевшее перед ним железное колесо.
— Что с тобой, Ясь? — спросил старик с притворной тревогой.
— Не идет оно… — простонал Ясек.
— А, видишь! Не говорил я тебе: оставь! Послушайся отца, не ломай себе голову, ничего из этого не выйдет!
Но Ясек не сдался и не охладел к своему замыслу. Потерпев неудачу с железным колесом, он принялся мастерить дубовое, схожее с водяным в лесопильне. Отличалось оно закрытыми коробками, заменявшими лопасти, и тем, что валик и половина спиц были полыми. Долго с ним бился Ясек, пока, наконец, не сделал.
Теперь он лихорадочно обдумывал остальное. Вколотил сваи возле лесопильни, между ними поперек насадил колесо на железные втулки, а от них провел трубы прямо к плотине.
— Какого чорта он задумал? — выходил из себя Хыба. — Весь свет он, что ли, хочет перевернуть вверх дном? Вот упорная тварь! Скажите на милость…
Он бродил из угла в угол, все валилось у него из рук. Покоя не давало ему колесо Яська. Томила неизвестность…
— Удастся ему? Или не удастся? — волновался старик, не подозревая, что Яська терзает во сто крат большая тревога.
Словно в дурном сне прошло несколько дней горячечного ожидания.
Но вот однажды Ясек влетел в хату с неготово радостным криком:
— Идет! Идет!
Хазьбета подумала, что он сошел с ума. Но, когда Хыба, как был, без шляпы, ринулся за ним на берег, она в ужасе упала на колени и стала молиться…
Хыба стоял возле лесопильни, взъерошенный, с растрепавшимися волосами, рядом с ним — Ясек. Оба смотрели вниз, где между столбами само вращалось колесо…
Вода по трубам прошла во втулки, валик и полые спицы, наполнив коробки разной величины, так что центр тяжести приходился на наибольшую коробку. Колесо, пущенное в ход стремительным напором воды, могло долго вращаться…
Ясек ни минутки не мог устоять на месте — он бегал вниз, разглядывал вблизи… и смеялся, как дитя, или громко выкрикивал:
— Идет! Идет! Нашел! Чудо господне! Часы!..
Хыба все стоял и смотрел, глаза его застилало туманом… Теперь он понял Яська.
— Обокрал меня, — пробормотал он сдавленным голосом. — С кровью забрал, что было… талант, силы, все!.. на служение дьяволу!.. Пропади же ты пропадом!! Раз, два, три!.. Идет!.. Все идет!.. Само!.. А-а!.. Навеки!! — пронзительно закричал он. Ясек подбежал к нему.
— Что вы?
— Уйди… уйди с глаз моих! — прохрипел старик с такой яростью, что Ясек побелел.
Он испуганно отступил и весь день не показывался в хате, не отходя от своего колеса.
А Хыба то и дело выглядывал из двери.
— Может, остановится? Кто знает…
Но колесо все шло, безостановочно, равномерно, ни быстрей, ни медленней…
Близился вечер.
Из-за гор пробивались косые лучи солнца, отражаясь в пиле. Вокруг было тихо-тихо, беспредельный покой… Только вода шумела у плотины, и ветер развевал этот шум…
В тени за оградой стоял Хыба, украдкой подсматривая из-за угла. По лицу его пробегала судорога, серые глаза налились кровью…
С утра он пережил долгую жизнь, исполненную адской муки. Что-то прежде ему неведомое происходило в его душе…
Колесо возле лесопильни попрежнему вращалось, манило его и с непостижимой силой приковывало к себе. Минутами ему казалось, что это вечность, заклятая Яськом, глядит на него из колеса и глумится:
— Так ты мал! Так ничтожен…
Ему хотелось спрятаться, убежать, но он не мог заставить себя оторвать взгляд от колеса. В смертельном страхе он представлял себе, что осужден на вечную муку. Вечно это колесо будет вертеться, и вечно он будет на него смотреть!..
Тогда он в отчаянии кричал:
— Остановись же! Остановись!
А колесо возле лесопильни все вертелось…
В хате Хазьбета, преклонив колена у кровати, молилась за обоих: за отца и сына… и горько рыдала.
За окном стоял Хыба, упорно следя за мерным вращением колеса.
— Идет… идет…
Порой взор его застилало туманом, и он уже был уверен, что колесо остановилось… Протирал глаза рукавом…
— Идет!.. Идет!..
Высунувшись из-за угла, он уперся руками в колени и смотрел… Ноги его вросли в землю, он весь окаменел.
Видел Хыба и Яська, стоявшего в раздумье у колеса. Он старался проникнуть в его мысли, душу его готов был вырвать наружу и посмотреть, что в ней делается…
— Думает… — прошептал старик. — Опять думает!.. За основу берет колесо и уже новое что-то затевает… Да разве кто знает, что у него в башке маячит? Часы будет мастерить… это наверняка!.. А потом что?.. Лесопильню без воды… Бог весть, что он еще надумает… Опять какое-нибудь чудо выстроит… Соберется народ… тьма народу! Будут его нахваливать… А ты, отец, побоку!.. Ты стал глуп!.. Все Ясек, один Ясек!
Хыба протер глаза, снова ему показалось, что колесо стоит… но нет!
Идет! Ни на миг не остановится… Идет медленно, но все идет…
Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что Ясек прошел под лесопильню и встал между колесами…
«Скорей, пусти воду!» — толкнуло что-то Хыбу.
Одно мгновение он колебался, затем рывком бросился к плотине и пустил воду…
Загудели валы, и в ту же минуту раздался крик!.. Потом — словно треск ломающихся костей…
Сразу остановились все колеса.
Встало и колесо Яська.
Хыба помертвел. Обезумев, он бежал к хате, громко крича:
— Спасите!!
С воплем он влетел в горницу — Хазьбета стояла на коленях возле кровати…
— Ясек убит!
Сноха подняла на него полные слез глаза.
— С утра я этого ждала… Где он? — спросила она горестно.
— На лесопильне!
Хазьбета поднялась и, не говоря ни слова, вышла, а Хыба упал на лавку.
— Господи Иисусе! Спаси меня и помилуй!.. Без умысла это… дьявол меня совратил! Я не повинен!
Но сердце говорило ему: «Ты! Ты один! Ты, ты, ты!»
В отчаянии он повалился на пол, бил себя кулаками в грудь и страшно стонал.
Вошла Хазьбета.
«Словно и не любил его, — подумала она, — а как горюет… все-таки отец!»
Наконец Хыба опомнился, сел на лавку и, с минуту помолчав, спросил:
— Видала ты его?
Она кивнула головой, достала из сундука молитвенник и принялась искать заупокойную…
С лесопильни доносился неясный шум, сливающийся с гулом голосов. Хыба подошел к окну, приложил ухо к стеклу, но не мог разобрать ни слова. В душе он содрогался от страха, что на него падет подозрение.
Испытав все муки ада, он решился, наконец, выйти из хаты. Но стоило ему очутиться среди людей и заметить множество любопытных глаз, как страхи его рассеялись и он казался, как всегда, невозмутимым.
Он собирался даже спуститься под колеса, но, увидев сквозь щель растерзанные части тела, отшатнулся и остался на лесопильне.
— Как же это случилось, милые вы мои? — спрашивали его люди.
— Откуда мне знать? Не был я тут…
— Да я же видела, как вы бежали… — начала соседка.
Но Хыба так посмотрел на нее, что она не посмела кончить.
— Прибежал я сюда, — объяснял он, — но уже поздно.
Больше ой не вступал в разговоры. Но про себя, не переставая, повторял: «Без умысла это!» — стараясь усыпить свою совесть.
— Да что он такое сделал, как это его убило? — допытывались в толпе.
— Э, да не слыхали вы, как говорила Хазьбета, что с утра он был не в себе… Сам не знал, что делает. Все, говорит, смеялся и бегал взад и вперед. Она сразу почуяла, что этот смех не приведет к добру. Ну и вот, видите… И полдня не прошло…
— От ума не жди добра!
— А как же! Один только господь премудр и всеведущ.
— То-то и есть! Ходил разве он когда в костел! Только о суете мирской и думал.
— А до чего его это довело? Вконец одурел…
Однако все о нем сожалели.
— Некому будет теперь сделать плуг, — говорили люди.
— Ни заступ заклепать!
— Ни серпы назубрить!
— Ни топор наковать!
— До того додумался, что так и пропал задаром…
— А жаль парня! Талант был…
* * *Похороны справили пышные. Старый Хыба не поскупился. Народу пришла тьма со всех концов: покойного Яська везде знали… На кладбище ксендз произнес проповедь, говорил с таким сокрушением, что никто не мог удержаться от слез… Все, сколько было народу, плакали и горестно причитали.
Хыба стоял у могилы — холодный, как камень. Никто бы не мог разгадать, что происходило в его душе. Слушая проповедь, он не уронил ни одной слезы и молча стоял, уставясь сухими глазами в открытую могилу… Только когда опускали гроб, грудь его пронзила острая боль — словно встрепенулась и вскрикнула умирающая птица. Так напоминает о себе смерть или пробудившаяся совесть.
