Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

– Держу пари, что на пальто и платье фройляйн найдутся несколько аккуратно заштопанных дырочек. Пошли, проверим? – И Финк с пьяным азартом бросил обугленную спичку на подоконник.

Пекарская отвела глаза.

– Нет, Вернер, спасибо. Мне одного вашего рассказа хватит, чтобы не спать ночью.

Словно услышав этот разговор, девушка подняла голову и посмотрела на них. У главного палача оказался немного застенчивый, по-девичьи нежный взгляд. Почему-то от этого стало еще страшнее.

А Финк, как назло, продолжал рассказывать.

– Идиоты из наших и мадьярских частей ходят глазеть на расстрелы. Но даже у них нервы долго не выдерживают.

– Она местная?

– Мне сообщили, что москвичка. Была санитаркой в вашей армии.

Он приобнял притихших актеров.

– Ах, друзья, я вас огорчил! Простите! Это потому, что у меня плохое настроение. Мы были такой командой. Это было таким удовольствием – весь год работать вместе.

– Были? Было?

– Так точно! Меня отзывают в Берлин. Без всякой видимой причины. Неужели еще одну награду хотят добавить к «Мороженому мясу»?

Финк тронул свою медаль «За зимнюю кампанию на Востоке».

– А может, старые дела… Чего в этот раз ожидать бедному Вернеру?

В зале раздался звон разбитого стакана. Кто-то с силой бросил его об пол. Фуршет к тому времени превратился в обычную пьянку, шум только нарастал. Некоторые гости ссорились, хватая друг друга за грудки, и даже выходили на улицу, чтобы окончательно выяснить отношения. Некоторые нестройно пели. Один голос куражисто начинал, к нему сразу присоединялся пьяный хор. Но вскоре неподалеку начинала звучать другая песня, и певцы старались перекричать друг друга.

К Финку подошел седой мужчина с военной выправкой. Это был русский инструктор отдела пропаганды. Он по-старомодному обходительно поцеловал руку Пекарской и, достав из-за пазухи конверт, протянул антрепренеру.

– Плата за выступления, как договаривались. Данке шен, герр Финк, – сказал мужчина на ломаном немецком.

Антрепренер небрежно приоткрыл конверт, там лежала пачка десяток с хорошо знакомым овальным портретом Ленина. Советский рубль являлся в республике главной денежной единицей. Финк кивнул инструктору – все в порядке.

А тот усмехнулся:

– Да уж… Все в порядке. Только червонцы эти не звенят.

За их спинами вдруг произнесли:

– Победа. Хайль Гитлег.

Это гуляющий по залу князь добрался до Финка.

– Драй литер, – ответил ему Вернер и пригубил свой коньяк.

Он всегда произносил эти «три литра» в ответ на нацистское приветствие. Немцы его ни разу не раскусили, а русский тем более не заметил подвоха.

Приятно картавя на петербургский манер, князь сообщил артистам, что их выступление было очень полезным.

– Веселый человек лучше тгудится и воюет.

Он сам был в прекрасном настроении и нахваливал все в республике. Особый восторг у него вызывали бойцы РОНА.

– Витязи земли гусской! Или, лучше сказать… – Добродушное носатое лицо князя еще больше просветлело. – Викинги! Чтобы немцам понятнее было… Целая нагодная агмия! А ведь начиналось с гогстки хгабгецов. Здесь и газеты выходят, и гадиоузел есть, и клубы габотают. Кгестьяне иггают на музыкальных инстгументах, балегины танцуют. В таком захолустье, ну не чудо ли?

Вопрос предназначался седому инструктору, но тот насупился и промолчал. Тогда князь опять повернулся к Полотову и Пекарской.

– Хочу скачки в здешних местах огганизовать.

Модный широкий галстук князя казался единственным непотрепанным предметом его одежды. Эмигрантская жизнь не баловала даже аристократов. Зато в его глазах не было того скрытого страха, который проступал у всех «бывших людей» в СССР.

– А что? Конный завод и ипподгом сохганились. Большевики попользовались, конечно. Только там сейчас… pas très bien. Как это сказать… – Мужчина вдохновенно пощелкал пальцами. – Там вгеменно нехогошо. Там сейчас казнят пагтизан и комиссагов-жидов.

Когда между ним и актерами повисла непростая тишина, эмигрант пошарил глазами по лицам собеседников и, не встретив ни одного ответного взгляда, предложил новый тост.

– Гегг Финк, за доктога Геббельса!

– Он что, хочет, чтобы я выпил за Геббельса? – переспросил Финк.

– Йа, йа, Геббельс, тост! – закивал князь, показывая на бокал.

Финк быстро бросил:

– Дуканст мищь маль.

Немецкое «да пошел ты» звучало так же резко, как русское.

Но глаза Финка уже заблестели озорством. Улыбаясь, антрепренер макнул сигару в свой коньяк, затянулся. Сейчас он не спеша выдохнет дым и с удовольствием – о-о, с большим удовольствием! – выпьет за подонка, который уничтожил в Эстервегене его товарищей.

И Финк торжественно поднял бокал.

– Каждому известно, – начал он, – что доктор Геббельс – это гений всех времен и народов. Еще Наполеон говорил, если б у него был такой министр пропаганды, то французы никогда бы не узнали, что проиграли войну с Россией. Я пью за нашего любимого колченогого доктора. Дай бог, чтоб он повесился. Чтоб исчез навсегда. Пусть дьявол заберет его душу в ад. Ура.

Сумасшедший Вернер… Привыкнуть к его выходкам было невозможно, оставалось надеяться на ангела-хранителя. Он у антрепренера не просто имелся, но наверняка был мастером своего дела. За год Финк наговорил на несколько Эстервегенов и до сих пор гулял на свободе.

Ни инструктор, ни эмигрант не поняли ни слова.

– Уга, господа! – подхватил князь. – Уга!

Он осушил свой бокал и с барственностью велел Полотову:

– Пегеводите для меня, что он сейчас говогил.

На его модном галстуке теперь красовалось коньячное пятно.

– А впгочем, не надо. Мы с геггом Финком уже нашли общий язык. Как вы полагаете, гегг Финк?

– Вполне, – по-русски ответил Вернер и сразу поплатился за это.

– Вот и хогошо!

Князь сгреб антрепренера, повлек за собой, обещая рассказать какую-то «интегесную истогию». Оба пошатывались.

– Прощайте, мои друзья! Я арестован за свежую шутку из Берлина! – крикнул Финк. Не оборачиваясь, он высоко поднял руку и послал всем воздушный поцелуй. Другой рукой антрепренер сжимал свою неизменную коробку с сигарами. Именно таким, уходящим, и запомнила его Анна.

Седой инструктор проводил обоих недобрым взглядом.

– Их сиятельство «хайль» кричит громче, чем сами немцы. Едва вернулся в Россию, нос свой задрал – шуровкой не достанешь. Быстро позабыл князюшка, как баранку крутил в Париже. Приехал учить нас. Как будто немцев нам мало… Ничего, разобьем Сталина и коммунистов, потом и от этих избавимся, – с мрачной надеждой сказал он. – Главное, чтобы жиды больше в России не командовали.

Полотов впервые посмотрел ему прямо в глаза.

– Тоже будете их всех уничтожать?

– Ну зачем же всех? Всех не будем, – усмехнулся чиновник. – Просто пусть свое место помнят. В трудовом кодексе нашей республики имеется пункт о жидовской рабочей силе. Они получают восемьдесят процентов от тарифной ставки. Ну и браки с ними, разумеется, запрещены.

Инструктор опрокинул себе в рот бокал шнапса, поморщился.

– Как бурячный самогон. Та же гадость.

Узнав, что артисты не по своей воле оказались с немцами, он подвигал желваками и глухо произнес:

– Вот я русский патриот, я ждал немцев. А они себя повели как колонизаторы. Тупые пруссаки! Хотят руководить народами, а сами их не понимают. Подход у них один – ты раб, я господин! В нашей автономии еще терпимо, но я думаю, это ненадолго.

Чиновник больше не скрывал своей ненависти.

– Вы их журнальчик «Дер Унтерменш» видели?

Конечно, Пекарская и Полотов листали ту брошюру с подборками фотографий. У нее был почти четырехмиллионный тираж. Русские в ней выглядели недочеловеками, зато немцы, как на подбор, оказались красавцами.

Мужчина со стуком поставил бокал на подоконник, его кулаки сжались.

– У нас недавно целый русский полк перебил своих немцев и ушел в лес сражаться «за Родину-за Сталина». И знаете, что… Я их очень, очень…