Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— Тебе что надо? — слишком спокойно спросил Никита. — Чего ищешь?

Он сделал несколько шагов в сторону коадъютора. Тот тоже шагнул ему навстречу, нарочито приволакивая правую ногу.

— Слышал, работы у тебя прибавится, — сказал иезуит, стараясь быть предельно убедительным, — возьми в помощники. Тебе ведь сейчас нужен будет помощник, так?

Кузнец остановился. Подозрительность медленно стекала с его лица. Кажется, этот человек и вправду подслушал их разговор нечаянно.

— Годиков-то тебе сколько, дядя?

— Шестой десяток недавно разменял.

Кузнец усмехнулся:

— Какой же из тебя помощник в кузнецком деле? Мелок ты. Сразу видно — силёнок мало, а годков много. Да ещё ноги нездоровы. Ты и полдня в кузне не выстоишь. У меня был по осени отрок — с непривычки споткнулся да неудачно под крицу попал, которую я выронил. Руку себе раздробил. Но он-то молодой, а на молодых всё быстро заживает. Нет, проку от тебя не будет. Ступай уж, не могу тебе помочь. Хотя постой.

Никита, сбегав в кузню, вынес оттуда большой ломоть хлеба:

— Держи. С Богом!

Иезуит с видимой благодарностью принял хлеб и впился в него зубами, чтобы показать этому изначально недоверчивому кузнецу свой голод. На том и расстались. Никита направился в кузню, где подручный топтался на ножных мехах, для поддержания необходимого жара направляя в печь ровный постоянный поток воздуха. Нет, ещё один помощник не был нужен Никите.

А брат Гийом, прожевав откушенное, спрятал остаток хлеба в суму: сейчас он был сыт, а запас никогда лишним не бывает. Как только он отошёл от кузни на достаточное расстояние, мнимая хромота исчезла, и он снова зашагал по направлению к кремлю упругой походкой бывалого в переходах человека.

"Просто поразительно, насколько беспечны русские, — думал иезуит, — другие народы к сохранению военной или торговой тайны относятся с куда большим тщанием". Он вспомнил Венецию с её легендарным Арсеналом [73], в котором покоятся секреты, неведомые и Святому престолу. Или остров Мурано, где стеклодувам запрещено даже ступать на материк, чтобы не допустить раскрытия секретов своего мастерства [74]. А ведь он только что, просто прогуливаясь по Москве, стал обладателем ценных сведений: оказывается, у русских перед новым набегом крымчаков холодного оружия имеется в достатке, а вот оружия огневого боя не хватает. О том, что у них мало бойцов, которых можно выставить против татар, он и без того уже знал. Если русские не смогут поразить противника издали из пищалей и пушек, то в рукопашной схватке они обречены — уж больно их мало. А то, что издали они не смогут — это точно, раз не хватает стволов. И вряд ли они успеют до лета сделать их в нужном количестве — уж больно небыстрое это дело. А это значит… это значит, что все силы надо направить на похищение царской либереи, предстоящее летом сражение русские проиграли уже сейчас!

Коадъютор прошёл устье Яузы и шагал теперь берегом Москвы. До кремля оставалось с полверсты. Сейчас перед ним стояла задача — найти своего человека. Через ворота стражники его вряд ли пропустят — уж больно невзрачный у него вид. Будь он одет побогаче — тогда возможно, особенно, если держаться уверенно. Но на богатую одежду у него уже не было денег. Можно слёзно упросить стрельцов впустить его — мол, пришёл издалека, ищу племянника, что служит в кремле. Пустят ли? Неизвестно. Или попросить кого-то из входящих, чтобы позвали на ворота Стёпку, младшего подьячего Печатного приказа. Никто, конечно, искать Стёпку нарочно не станет — у каждого своих дел полно — но авось сжалятся над пришлым человеком, позовут, коли встретится в кремле случайно. Или дождаться, когда он вечером направится из кремля домой? Ох, не хотелось бы ждать долго! Да и неизвестно, где он сейчас живёт — может, в кремле. От города ведь мало что осталось.

Уже почти рассвело. Слева он увидел наплавной мост через Москву и сделал зарубочку в памяти: оказывается, успели отстроить после прошлогоднего набега. Перед ним шёл, время от времени зевая и размашисто крестя рот, высокий крепкий человек в добротном коричневом кафтане, волчьей шапке и зелёных кожаных сапогах. Видно, только что перешёл реку по мосту. Направлялся он в сторону Беклемишевской башни кремля. Брат Гийом шёл следом, гадая — он или не он? Может, обогнать да оглянуться? Можно, конечно, но лучше внимания к себе не привлекать.

Бездомная собака — много их, после набега-то — стала ластиться к здоровяку, надеясь на подачку. Она забегала вперёд, умильно глядя ему в лицо, повизгивая и махая хвостом. Но тот оставался безучастным к попытками бедного животного выпросить еду. И лишь когда собака стала особенно назойливой, со злобой пнул её сапогом в бок:

— А ну, пошла вон, басурманская морда!

Несчастное животное, получив сильный удар, скуля, отскочило в сторону и, отбежав на безопасное расстояние, залилось протестующим лаем — впрочем, недолгим. От наплавного моста шли другие прохожие, которые, возможно, будут более благосклонны к собачьим страданиям.

Брат Гийом усмехнулся и, когда они прошли Москворецкие ворота [75], только что открытые стражей, догнал здоровяка и, не обгоняя его, бросил:

— Здравствуй, Степан. Как поживаешь?

Степан остановился и неторопливо развернулся в сторону иезуита. Ни на лице его, ни в фигуре, ни в манере поведения его не было ничего, что выдавало бы человека, выдающего государевы секреты врагу. Степан кроме дородства и высокого роста имел простодушное жизнерадостное лицо, на котором, казалось, не было места для хитрости или двойной жизни. Оно так и лучилось недалёкой честностью, служебным рвением и ненавистью к государевым врагам. При виде иезуита Степан не выказал ни страха, ни удивления. Напротив, широкое лицо его сделалось ещё шире из-за растянувшегося в щербатой улыбке рта:

— Дядя! Где же тебя носило!

И он бросился обнимать брата Гийома, который от выглядевшего таким искренним обретения считавшегося пропавшим родственника даже слегка оторопел, хотя удивить его было очень сложно. Здоровяк сжал иезуита в объятиях и приподнял над землёй, покрытой подтаявшим снегом, шепча в ухо:

— Ты — мой дядя из-под Коломны. Дом сожгли, сам едва спасся. Ясно?

— Да, — едва слышно ответил коадъютор.

Степан осторожно поставил его на снег. Дальше они пошли вместе, беседуя, словно и впрямь были родственниками. Когда рядом в пределах слышимости не оказывалось никого, переходили на разговор об истинной причине появления иезуита в Москве.

— Скажи-ка мне, Степан, есть ли при дворе некий иноземец — молодой, лет восемнадцати, который пришёл в Москву в начале зимы?

— Так это тоже ваш? — снова растянул рот в улыбке Степан. — Есть такой. Петром Ивановичем прозвали.

— И чем же он при дворе занят?

— Так он крестник самого государя. Пришёл, говорит, не хочу быть поганым католиком, желаю принять православную веру. Царь прослезился, сказывают, и сам стал его крёстным отцом. А крестил митрополит. Сейчас вокруг царя крутится. Вчера вон из подземелья три сундука книг для него, по царёву распоряжению, притащили. С вечера сел разбирать. — Степан хмыкнул. — Глазёнки-то у него разгорелись, как те книжки увидал. Наверное, всю ночь разбирал, а сейчас дрыхнет.

Брат Гийом задумался:

— Слушай, Степан, как бы мне его увидеть? Можешь устроить?

— Не могу. Не хватало ещё тебя в кремль тащить. Тогда, если что, на подозрение попаду. А мне на дыбу неохота.

— Мы делаем общее дело, Степан. И ты получаешь от Святого престола деньги. А в Москве это очень не любят.

Вопреки ожиданию, Степан не испугался завуалированной угрозы, а лишь задумался.

— Слушай, дядя. Тут сказывают, он каждый день к обедне ходит в Покровский храм — вон он, видишь?

Они подходили к воротам под Фроловской башней, и красивейший храм стоял во всём великолепии справа от них. Иезуит кивнул.