Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— На, носи с собой. Здесь оставлять не будем. Утащат ещё. Вещь дорогая, надёжная.

— Да кто его возьмёт, в подвале-то… — начал было Егорка. — Может, и его тоже закрыть, как тот, снаружи?

— Мало ли. А вдруг?

— Да и кому он без ключа нужен?

— Неси, — прикрикнул Иван Трофимович, — ишь, говорливый какой не по чину.

Егорка послушно взял замок в левую руку, обречённо при том вздохнув.

— А факел сюда давай. Первым пойду.

И он шагнул в скрывающуюся за дверью черноту. Егорка про себя считал шаги: зря, что ли, он счёт освоил! Да и кто его знает, может, пригодится. Говорил же Иван Трофимович как-то, что лишним никакое знание не бывает.

Ход постепенно снижался. Они вышли на развилку. "Двести пятнадцать шагов от входа", — про себя отметил Егорка. Окольничий, не останавливаясь, пошёл налево.

— Интересно, а с другой стороны что будет? — вслух произнёс Егорка и испугался.

Он не хотел это говорить, просто подумал, а слова как будто сами из головы выскочили.

— Что-что, — сварливо отозвался Иван Трофимович, — что надо, то и будет. Не твоего ума это дело. Радуйся, что царскую либерею увидишь.

Через несколько ходов влево наискосок отошёл ещё один ход. Но он был таким узким, что в него вряд ли кто-то протиснулся. Ну разве что если очень худенький. Его и не заметно сразу, особенно если идёшь вторым и факела в руках нет.

Как прикинул Егорка, они спустились уже довольно глубоко. Удивляло, что подземелье было сухим, как будто и не протекала неподалёку большая река. В самом деле — если рядом много воды, то вода должна быть и в земле, и в подземном воздухе. Но свод хода был сух — ни капельки на стенах, ни малейшей влаги.

Они шли по подземному ходу уже несколько минут, и Егорка даже удивлялся — как его сумели вырыть-то? Да тут одной земли надо столько наверх вытащить — гору насыпать можно! А каменный свод? Тоже небыстрая работа.

Внезапно Иван Трофимович остановился. Егорка, размышляя над сложностями, которые приходилось преодолевать строителям подземного хода, задумался и ткнулся лбом ему в спину. Окольничий ойкнул, от неожиданности чуть не выронив факел и зашипел:

— Ты что, совсем под ноги не смотришь, дубина?

Егорка виновато молчал. Иван Трофимович, пошипев ещё немного для порядка, спросил:

— Ключи-то хоть не потерял, недотёпа?

Егорка протянул связку.

— Держи. — Окольничий сунул ему в руки факел и повернулся к двери.

На этот раз долго возиться не пришлось. Очевидно, он уже вспомнил, какой ключ к какому замку подходит. Наконец, распахнув настежь дверь, шагнул в подземное хранилище, велев Егорке держать факел повыше. Они огляделись.

Помещение сначала казалось небольшим, и лишь потом Егорка разглядел, таким оно выглядело из-за того, что было почти полностью заставлено сундуками и завалено книгами и толстыми свитками, на округлых боках которых виднелись какие-то письмена.

— Вот оно, приданое царёвой бабки, — торжественно произнёс окольничий.

Он подошёл к ближайшему от дверей сундуку и ласково погладил его по крышке:

— Здесь хранятся сочинения великих эллинов. Ты знаешь, кто такие Пиндар, Аристофан, Полибий?

— Полибия знаю, — встрепенулся Егорка, услышав знакомое по разговору с Глебом имя.

— Конечно же, не знаешь, — не слушая его, сказал окольничий, — да откуда тебе их знать? Их даже из бояр вряд ли кто знает. Им бы всё больше на саблях рубиться, пьянствовать да людей губить. А книжную мудрость почитают уделом священников. Глупцы.

— Про Полибия мне Глеб рассказывал, — произнёс Егорка, — а Пиндара [65] Аристофаном [66] я не знаю.

— Были, были такие люди, — сказал Иван Трофимович, — жили они много веков назад, но память о себе оставили в этих свитках. Память на все времена.

— А что они там написали? — поинтересовался Егорка.

Но окольничий его не слушал:

— А в том сундуке — латиняне. Цицерон [67], Вергилий [68], Светоний [69].

Егорке казалось, что Иван Трофимович говорит не по-русски, настолько обильно его речь бьша пересыпана чужими, неизвестными именами. Но окольничий говорил о них с теплотой, как о близких родственниках.

— А вон там направо в углу семь сундуков — из Казанской добычи. Государь велел после взятия Казани собрать все книги и свитки, что уцелели при грабеже и отправить в Москву. Правда, с тех пор заняться ими было недосуг. Смотрел я как-то — там всё больше басурманским письмом написано. Но это ещё бы ничего, знающие люди в Москве есть. Но некоторые книги попадаются — и не разобрать, то ли каракули детские, то ли письмо неведомое.

— А зачем они нужны, если всё равно никто прочитать не может? — робко спросил Егорка. — Может, они и не нужны совсем?

Окольничий посмотрел на него, как поп на еретика:

— Не нужны? Да ты знаешь, за сколько тысяч вёрст отсюда находится земля, в которой они написаны? Думаешь, татары зря их у себя хранили? Нет, нужны они нам, нужны. И если сейчас никто не может прочитать, что здесь написано, значит, надо найти такого человека, который сможет. Эх, с этими набегами всё никак руки не доходят. Ну ничего, татар отобьём, поищу таких людей. Посланникам нашим скажу, пусть там, в басурманских землях, поспрашивают. Авось найдут кого. Конечно, найдут.

Егорка почтительно слушал своего наставника. Иван Трофимович замолчал, вздохнул и, открыв сундук с римскими свитками, стал в нём копаться. Достав несколько, удовлетворённо хмыкнул и сказал:

— Публий Корнелий Тацит [70]. Хорошо про германские нравы писал. И сейчас полезно почитать. Возьмусь на досуге. А ты на вот… — Окольничий покопался в сундуке. — Возьми русскую книгу, не так давно из Литвы привезена. И в грамоте поднатореешь, и новое узнаешь.

И он протянул Егорке увесистый фолиант в обложке из толстой кожи:

— Про устройство мира здесь, как учёные люди видят.

Видя, что факел скоро погаснет, а Егорка просто заскучал в подземелье, коротко бросил:

— Осознал, какие сокровища?

И, не дождавшись ответа, добавил разочарованно:

— Да откуда тебе… Тяму не хватает [71], мал ты да мудрости книжной не знаешь. Ничего, поумнеешь ещё. Пошли обратно. А то придётся в потёмках рыскать.

Глава 9

БРАТ ГИЙОМ

Москва, начало весны 1572 года

Брат Гийом добрался до Москвы в начале весны. Тепло пришло раньше, чем обычно, и днём с крыш уже вовсю текло, а ночью некрепкий морозец схватывал зернистый снег непрочной плёнкой ледяной коросты. Москва-река взбухла, надулась, но ещё не вскрылась, угрожая в любой момент взбудоражить горожан пушечной пальбой лопающегося под напором талых вод льда.

Ещё при подходе к Москве коадъютор решил, что появляться в стольном городе в образе богомольца не следует. Уж больно он намозолил всем глаза в Новгороде — вдруг да напишет тамошний воевода в Москву, что есть такой странный человек в драном валенном сапоге, который оставляет после себя писанные богомерзкой латынью нехорошие письма, где указано всё — и сколько войск в городе, и как они вооружены, и сколько пушек на стенах. Тогда всех странствующих, пришедших поклониться святыням, Разбойный приказ будет хватать с особым тщанием, а что схваченные под пыткой молчать не будут — это само собой. Никто ж не молчит.

Вот и поменял иезуит ещё вёрст за пятьдесят от Москвы свои приметные валенные сапоги, один из которых был изодран волком по дороге на Новгород. Новые сапоги на нём были — только что из-под валяльного стана, сшитые суровой просмоленной ниткой, и подбитые от начинающейся весенней слякоти толстой бычьей кожей.