Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— Может, Ерпыль о нём позаботится? — спросил боярин. — А то недосуг мне.

— Ерпыль при дворе, а отрок пусть пока подальше от двора держится. А что дальше будет — бог весть.

— Отец Алексий! — взмолился Егорка. — Да как же я… У меня же сестра здесь. Кто о ней позаботится?

— Помолчи, — осадил его священник, — я лучше знаю, где тебе применение найти.

Егорка замолчал, огорчённый. Боярин внимательно посмотрел на него:

— Неужто и впрямь взять?

— Возьми, возьми.

— Ну, так и быть. В Москве сейчас рабочие руки сильно нужны. Кузнец с него, конечно, пока никакой. Но пусть в подмастерьях походит, науку узнает. А там видно будет. Если следующее лето переживём.

— Ступай, собирайся в дорогу, — сказал отец Алексий, — а о сестре не беспокойся, я прослежу, чтобы её не обижали. Тебе в Москве лучше будет.

И, когда Егорка уже повернулся, чтобы уйти, негромко добавил:

— И безопаснее.

Оглянулся Егорка: о чём это отец Алексий? Да только тот стоял, спокойно и доброжелательно глядя на него. Пояснять свои слова не стал, а спрашивать его не захотелось.

Когда Егорка объявил деду Кузьме, что завтра уходит вместе с боярином Михаилом Семёновичем Микулинским в Москву, тот не удивился:

— Езжай, езжай. Хуже не станет.

— Да ты что, дед Кузьма? Здесь же Дашутка остаётся. Как она без меня?

— Как до сих пор, так и сейчас будет. Отец Алексий верно поступает. Думаешь, я ничего не вижу? Я, внучек, скоро уже семь десятков лет живу, повидал кое-что и в людях разбираться умею. Думаешь, не заметил, как ты вчера смутился, когда с этим столкнулся, что с помойным ведром шёл? Ну, думаю, наверняка что-то он про тебя знает такое, что ты скрываешь. А поскольку мал ты, да злых дел поэтому вряд ли успел натворить, чтобы тебя за разбой искали, то, наверное, беглый холоп. Верно ведь?

Егорка молча кивнул. А что тут скрывать? Дед Кузьма не выдаст, это же ясно.

— А утречком, пока ты спал, видел я, как он подходил к отцу Алексию и что-то ему рассказывал. Ну, думаю, пришла к нашему Егорке беда.

Он помолчал немного и продолжил:

— Но Алексий-то наш добрым человеком оказался. Придумал, как тебя спасти. Доносчик, наверно, хотел за свой донос награду получить, но не вышло. Так что ты иди, иди, чтобы глаза ему не мозолить. А то вдруг ещё кому расскажет, а тот окажется не таким, как отец Алексий. Так что езжай, и как разбогатеешь, в церкви свечку за здравие отца Алексия поставь.

Вечером, во время ужина, к Егорке подошла Варя:

— Счастливого пути. Жаль, что уезжаешь.

— А ты откуда знаешь? — удивился Егорка.

— Мама сказала. Но мы с тобой ещё встретимся. Следующим летом.

И ушла, не говоря более ничего и не оглядываясь.

Когда уже укладывались спать, дед Кузьма приволок сильно поношенный кафтан из сермяги [44]:

— Держи. Это тебе отец Алексий передал. Скоро осень на дворе, а ты без верхней одёжки. В Москве-то неизвестно как будет.

Егорка тут же примерил обновку. Хотя какая это обновка, если разобраться? Обноски — так вернее. Кафтан оказался немного велик, но это ему на руку. Молод ещё, вверх тянется, а когда новый кафтан раздобудет — да кто ж его знает? А этот, хоть и ношеный, но если следить за ним да прорехи вовремя зашивать, ещё долго прослужит.

На следующее утро, едва рассвело, отряд боярина Микулинского выехал из Сергиевой обители. Вместе со всеми трясся на самой смирной лошадке и Егорка с надетым через плечо отцовским луком, с непривычки с трудом держась в седле, у которого была приторочена торба со всем его небогатым скарбом.

Глава 6

ПЕРВЫЕ ДНИ В СТОЛИЦЕ

Москва, осень 1571 года

К вечеру второго дня после выезда из Сергиевой обители отряд боярина Михаила Микулинского подходил к столице. Вёрст за десять до Москвы им встретился стрелецкий стан. Стрельцов было много — с полтысячи, а то и более. Егорка до сих пор с ними не сталкивался, если не считать немногочисленную охрану приходивших в Сергиеву обитель обозов, поэтому, раскрыв рот, уставился на синекафтанное войско, которое занималось чем-то непонятным.

Вся огромная масса вооружённых людей выстроилась на пустоши у берега неизвестной Егорке речушки в несколько колонн, каждая из которых состояла из шести рядов. Первый ряд, подняв пищали, выцеливал что-то вдалеке. Стоявший у колонны начальник махал рукой и командовал:

— Пали!

Стрельцы дружно кричали:

— Ба-бах!

Тут же опускали пищали и уходили назад, а на их место вставал второй ряд, становясь первым. Они тоже что-то выцеливали, кричали "ба-бах" и уходили назад. Так продолжалось довольно долго. Отряд боярина Микулинского остановился, чернокафтанные стрельцы с усмешкой поглядывали на своих ярких собратьев. Сам Микулинский сначала хмуро смотрел на происходящее, затем, хлестнув коня нагайкой, поскакал в сторону войска.

Один из гарцующих на коне Егоркиных спутников, средних лет рябой верзила, прозванный за неугомонность нрава Шилом, крикнул громко:

— А это кто тут у нас — никак скоморохи?

Чернокафтанные стрельцы дружно захохотали. Глядя на них, засмеялся и Егорка, хотя он и не понял, что смешного делало встреченное ими войско.

— Эй, вы, — крикнул кто-то рядом с Егоркой, — громче "ба-бах" кричите, а то татары не испугаются!

— А если тихо кричать, то пуля дальше десяти саженей не полетит! — добавил другой голос. — Давайте, глотки лужёные, голосите громче!

Вокруг Егорки все покатывались со смеху. В синекафтанном строе возникло замешательство. Стрельцы прекратили притворную стрельбу и молча смотрели на насмехающихся, медленно закипая.

— Да вы не только кричать громко умеете, — не унимался Шило, — но и глядите отважно! Доброе воинство, доброе — всех козявок в округе распугали! Ещё бы — таким-то криком!

Егорка поёжился: он видел, что ещё немного, и синекафтанные не выдержат насмешек и бросятся на его товарищей. Стрельбы и поножовщины, конечно, не будет, но бока им намнут знатно. Он стал озираться: может, сбежать, пока не поздно — а то не поглядят, что отрок? Но бежать было стыдно — пусть даже стрельцы Микулинского и не правы, но он вместе с ними, стало быть… Что "стало быть" — Егорка сказать не мог, но знал, что бежать сейчас — значит, совершить нечестный поступок. А нечестных поступков он за всю свою жизнь, пусть пока и недолгую, не совершал, и не хотел совершать в дальнейшем.

В среде синекафтанных возник ропот, который, усилившись, стал похож на дальние раскаты грома. Егорка понимал, до всеобщей свалки осталось совсем немного. Вот здоровенный черноволосый детина с тёмно-рыжей бородой сделал шаг вперёд, за ним другие, и ещё, и ещё. Вся масса стрелецов пришла в движение, быстро ускоряя ход. Начальники, командовавшие обучением, что-то кричали, но их никто не слушал. "Ой-ёй-ёй, — подумал Егорка, — кажется, пора бежать". Чернокафтанные стрельцы, словно не замечая численного превосходства противника, усмехаясь, доставали из ножен сабли, и разворачивали их обухом — тупой стороной — чтобы никого случайно не зарубить. Они, кажется, были даже рады схватке, словно она давала возможность, встряхнуться после долгого ратного безделья.

До бегущих синекафтанников оставалось уже саженей тридцать, когда между ними и стрельцами боярина Микулинского откуда-то сбоку стремительно врубились двое. Стрелецкий голова в синем кафтане лупил стрельцов тростью по спинам головам и громко кричал:

— А ну, всем стоять, батогов захотели?!!

Боярин Микулинский просто вынул саблю из ножен, и, не разворачивая её обухом вперёд, смотрел на бегущих, открыто и по-доброму улыбаясь им. Но в улыбке его было нечто, отчего задние стрельцы замедлили шаг и остановились, за ними — те, что бежали впереди. И лишь самые первые в горячке предвкушаемой драки не слышали и не видели ничего, но таких было уже немного, не более полусотни. Стрелецкий голова [45], догнав бегущего впереди других черноволосого зачинщика, сбил его конём на землю и, проскакав ещё несколько саженей, остановился, развернувшись лицом к стрельцам, которые, недовольно ворча, наконец-то остановились и медленно потянулись обратно. Распря была пресечена в зародыше.