Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

Боярин Микулинский, сурово взглянув на своих стрельцов, не сказал ни слова, а лишь пришпорил коня и поскакал неспешной рысью в сторону Москвы. Чернокафтанники вложили сабли в ножны и последовали за ним. Последним трусил на своей лошадёнке Егорка, слушая стрелецкие разговоры:

— Жаль, размяться не вышло, — произнёс самый молодой, который был старше Егорки лишь годика на три.

— Ничего, скоро крымчаки придут — разомнёшься, — ответил стрелец лет тридцати с едва заметным шрамом на шее.

— Поскорей бы.

— Навоюешься ещё.

— Слушай, дядя, — не унимался молодой, — а что это они там бабахали?

Стрелец со шрамом посмотрел на него насмешливо:

— Ты сколько уже служишь?

— Ещё полгодика — и год будет. Огромный срок! Из городовых казаков взят боярином Микулинским за лихость в рубке.

— А в городовых казаках сколько состоял?

— Ну, это совсем много, — ухмыльнулся молодой, — ещё бы месяца три — и полгода точно было бы.

— Заметно.

Некоторое время они ехали молча.

— Дядя, что заметно-то?

— Что ещё года нет, племянничек.

— Слушай, да ты не кочевряжься. Объясни толком, что это было?

— Дело это было, — ответил старший и снова замолчал, словно наслаждаясь неведением молодого. Но тот долгого молчания не выносил:

— Да скажи ты толком.

— Приём это боевой. Пищаль ведь быстро не зарядишь, верно?

— Верно. Я, конечно, уже много умею, но до тебя далеко, — подольстился молодой.

— Первый ряд стреляет из пищали и уходит назад, второй становится вперёд и тоже стреляет. А пока передние стреляют, задние ряды — заряжают. Потом третий, четвёртый и другие. Потом снова первый. Понял?

Лицо молодого растянулось в улыбке:

— Понял! Это чтобы ворогу роздыху не давать.

— Всё верно, — подтвердил старший, — у немцев этот боевой приём называется "улитка". По-ихнему — караколь [46].

— Тогда зачем мы насмехались над ними?

— Затем, что навык придёт, когда приём этот — с порохом и пулями. Всё, как в бою, по-настоящему. А голова у них — то ли пороху пожалел, то ли ещё чего. А без пороха толку мало. Стрелец должен не только бабахать, должен он успеть зарядить пищаль, пока другие палят, и от других не отстать. А на это навык нужен.

Вдалеке раздался пищальный залп, почти сразу — ещё один, и ещё. Егорка насчитал больше двадцати залпов, потом сбился. Вдалеке затихло. Старший удовлетворённо произнёс:

— Кажись, боярин наш их голове разум на место поставил.

Молодой, сняв шапку, почесал вихрастый льняной затылок:

— И откуда ты всё это знаешь, дядя?

— А оттуда, племянничек. Не век же мне в десятниках ходить. Начальнику кроме отваги в бою ещё и разум нужен. Чтобы хорошо воевать — надо много знать.

Молодой сделал подчёркнуто озадаченное лицо и придурковато открыл рот:

— Во-о-о-о как! Да ты в сотники, а то и в головы метишь?

— Конечно. Коль будет на то божья воля, — усмехнулся десятник и, пришпорив коня, поскакал чуть быстрее, давая понять своему молодому товарищу, что разговор на этом окончен. Издалека уже гораздо тише вновь донеслись пищальные залпы.

Молодой стрелец оглянулся на Егорку и весело подмигнул ему. Но Егорке показалось, что в глазах у него кроме нарочитой весёлости затаилось ещё что-то, и подумал, что десятник, конечно, прав — каждый человек должен стремиться к чему-то большему, чем то, что он имеет сейчас. А иначе зачем жить-то, ни к чему не стремясь? Мимо проплыла стрелецкая застава. Сторожа, узнав въезжающих, лишь помахали им руками. Отряд боярина Микулинского был в столице.

В Москве Егорка до сих пор не бывал. Но слышал от других, что город это большой, богатый. Много здесь разных красивых домов, есть даже каменные. А уж про церкви и говорить не приходится: некоторые ставили приезжие итальянские мастера ещё лет сто назад, во время правления деда нынешнего царя.

Егорка знал, конечно, что татары при набеге жгут всё, что гореть способно, но надеялся всё же увидеть, хоть и обгоревший, но величественный город. Но боже мой, какое жалкое зрелище представляла собой Москва! В ней не осталось ни одного уцелевшего дома, только кое-где торчали из груд обгоревших брёвен закопчённые печные трубы, да неприступной твердыней высились кремлёвские стены, преодолеть которые осаждавшие так и не смогли.

Среди руин бродили немногочисленные уцелевшие московские жители, кое-где стучали топоры: люди отстраивали свои жилища, как-никак осень уже, ещё немного — и холода. Но таких было мало, большинство москвичей погибло во время взятия города и пожара. А многих увели в полон.

В кремль въехали через Фроловскую башню [47]. Охранявшие её нарядные стрельцы в алых кафтанах и жёлтых сапогах, узнав боярина, пропустили отряд. Егорка весь извертелся. Перед кремлём он, задрав голову, глядел на храм, построенный лет десять назад в ознаменование взятия Казани [48]. Он так вертел головой, что та аж закружилась, чуть с коня не упал. А в кремле заробел: кругом церкви, колокольня вон какая высоченная торчит [49], да и стрельцы ходят, важные все, нарядные, с бердышами [50], берендейками через плечо да с пищалями!

Возле Большой палаты [51] боярин велел всем спешиться и дожидаться его, а сам вошёл в здание. Не было его довольно долго. Солнце уже начало заходить, похолодало, Егорка даже стал поёживаться. Он успел проголодаться, да и двухдневное путешествие верхами здорово его утомило с непривычки. А тут ещё боярин ушёл и не торопится возвращаться! Что он там делает, интересно? Неужто с самим царём разговаривает?

Из-за кремлёвских стен не было видно, на какую глубину солнце погрузилось в землю, но по сгущавшимся сумеркам и всё усиливающемуся холоду было ясно, что ещё немного — и наступит ночь. Наконец боярин появился на крыльце. Ничего не объясняя, он кратко и мрачно бросил:

— Ночуем здесь. Мест нет, везде уже стрельцы спят. Кто где найдёт — там и переночует. Встречаемся на заутрене в храме Успения Пресвятой Богородицы. Всё, разошлись.

— Боярин, на голодный желудок как спать-то? — спросил кто-то.

— Поговори ещё, — рассердился Микулинский, — вот после заутрени и позавтракаешь. Завтра всё будет, а сейчас ищите, где приткнуться.

Больше недовольных не было, все стали по два-три человека разбредаться кто куда. Вскоре Егорка остался один.

— А с тобой что делать? — с сомнением спросил боярин. — Наверное, и не найдёшь, где переночевать?

— Не знаю, — ответил тот.

— Значит, не найдёшь.

Он почесал под бородой и, подумав, сказал:

— Хорошо. Устрою я тебя в царских палатах. Чай, не развалятся от одного лишнего отрока. Пойдём. Только вот ужина не будет.

Ночевал в ту ночь Егорка хоть и на голодный желудок, но в тепле. Ещё перед царскими палатами заприметил он чуть в стороне конюшню — туда и сбегал, притащил себе на лежанку охапку сена. Конюхи-то — раззявы, и не заметили ничего!..

…А после заутрени отвёл его боярин на Малый Оружейный двор, что стоял на берегу Яузы и сдал мастеру Никите по прозвищу Ухарь. Был мастер молод, ростом выше среднего, худощав и жилист. Не плечист, но руки его, обвитые толстыми венами и бугрившиеся мышцами, ясно говорили о его силе. Сидел он на чурбаке, закатав по локоть рукава рубахи и сложив руки на кожаный передник, а рядом в печи бушевало пламя.

— Прими отрока, Никита, — сказал боярин.

Кузнец внимательно взглянул на него, потом на Егорку. Неторопливо распрямившись, встал перед ними в полный рост.

— Можно и принять. Только что это за отрок такой, коль за него сам боярин Михаил Семёнович Микулинский хлопочет?

— Это не я хлопочу. Отец Алексий из Сергиевой обители просит принять его в Москве и к делу приставить.