Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Испив изгнанья медленной отравы,
несытый, падший, оскорбленный дух,
я так хочу, где пахнут сладко травы,
свой преклонить к земле и жизни слух.

Но плоть земли закована в бетоны,
пороховой гремит над жизнью гром.
На камне люди высекли законы,
из камня люди выстроили дом.

И я, создавший это все, из рая
сошедший в мiр скитальческих веков,
напрасно, землю к небу призывая,
бросаю в камни зерна вечных слов –

от слова властной первозданной воли,
ветхозаветной тайны мировой,
до этой книжки маленькой о боли
и о несытой радости земной...

Как за магнитом шар железный,
дрожа, вращается за мной
мяч золотой в потоке звездном,
не нами названный Землей.
И ты, сновидец безымянный,
дух, порываешься за мной...
Но тело – в паспорт чужестранный
чиновной вписано рукой,
над многоточьями по графам,
как инвентарь, разнесено
и в примечаньях к параграфам
к земным камням прикреплено.
Будь вечным богоборцам равным
в кощунствах – подвигах – делах,
умрешь – и ладан православный
окурит беззащитный прах.
И будет адрес твой в неволе
подземных душных, тесных мест:
Варшава – Кладбище на Воле –
табличкой звякающий крест.
Напрасно в вечность, к голубому
стремишь тоску душевных крыл –
я упаду к кресту земному,
на камни дедовых могил.
При орденах в мундире – знаю –
там спит мой дед – уснешь и ты –
Живой, среди крестов блуждая,
я не нашел его плиты,–
ладони исколов травою,
порезы прижимал к лицу...
Но, может быть, там – под землею
виднее будет мертвецу.
И примут тленные объятья
неискупленный кровный прах –
и буду вместе с ним мечтать я
о расточенных нами днях.
О разных днях – иная слава
ему и мне была дана.
Иной была его Варшава,
иной открылась мне она.
Чужой – униженный изгнанник –
ни господин – ни раб в цепях –
я был всего случайный странник
на этих дедовых камнях.

Все города – миражи суши,
и сразу ты не разглядишь
их камнем скованные души,
их историческую тишь.
Шипят рекламные зарницы –
поют разносчики газет –
на площадях бледнеют лица,
встречая уличный рассвет – –
в колес давильне брызнул – в дыме
бензинном – сок на мостовой
и – точно мухами большими
уж кровь облеплена толпой – –
Кружится улицы держава –
звенящий грош – блудящий вей.
Но узнаю тебя, Варшава,
по скорби каменной твоей,
по думе пламенной и гневной
в крутых Коперника бровях,
по скорби, веющей напевно
в Шопена вздыбленных кудрях.
От листьев золотого шума,
от побрякушки сфер пустых
их отвлекает гневно дума,
пророчеств вещих мстящий стих.
Пусть ныне узы разрешились
над торжествующей страной –
навеки лица исказились
той изнуряющей мечтой.
Но едет Юзеф Понятовский
– без шлема – панцырь – меч в руке –
по ровной площади и плоской
в пролеты серые – к реке.
Под новым Августом играет
чугун горячих конских плеч.
Чугунный всадник простирает
имперским жестом римский меч.
Расчищен путь – и польской речью
ликуют камни у копыт.
Безумье славит человечье
латинской азбукой – гранит.
Раз в год на площади саперы
трибуны строят по бокам –
блестят штыки, оркестры, шпоры,
полки стекаются к полкам.
Роится, торжествуя, улей,
и грозен ликованья рост.
Все ироничней и сутулей
Пилсудский всходит на помост.
И как от тени величавой
располагаются полки
вокруг лучами. Над Варшавой,
над ним, над площадью – руки
чугунной, черной мановенье
тень неподвижную несет,
и застывает без движенья
под ней – взволнованный народ.

А я... великим наводненьем
на берега чужие смыт.
Невоплощенной серой тенью
скольжу – бездомен и несыт.
Скамье вокзального томленья
я сон урывками учу: –
закрыть глаза – и в сновиденья
вниз головой лечу – лечу – –
И разверзаясь под скамьею,
над покачнувшейся толпой –
вторая явь передо мною...
Всплывает огненный покой: –

в полях над жертвенным куреньем
крылатый жнец идет с серпом –
овиты дальние селенья
далеким дымчатым дождем – –
и снова жжет дыханье – мята –
и снова солнца запах – жгуч –
и – юность! – снова, как когда-то,
огонь спускается из туч,
ведет тернистыми лугами
– как вяжет губы терпкий терн –
дорожной пыли облаками
небесный дым, гоcподний горн –
и вновь стихи – распев, заклятья –
и грудь мохнатая холмов –
вновь не могу противостать я
заклятьям блоковых стихов – –
Но сквозь пылающие Трои,
что в сновидениях горят,
томит вокзальной суетою,
гримасой бледной циферблат...
Закрыт вокзал – и – без дороги
из корчей сна, обрывков снов
меня несут безвесно ноги
в ущелья черные домов.
За немотой оград чугунных
на соловьиные сады
садится дым прозрачно лунный
слоями ломкими слюды.
И я голодный и бездомный
бреду по каменной стране.
Пылают пламенные домны
домов в рассветной тишине.
За пражской черной панорамой
редеют фабрик голоса.
И над бледнеющей рекламой
рассвета веет полоса.
И в этих флагах бело-красных
небесной утренней воды –
у ног Коперника напрасно
ищу я блоковы следы – –
бесследны годы, души, вещи –
с земного веются лица.
И лишь стихи звучат зловеще
заклятьем страшным мертвеца.
От их растущего звучанья
дома шатаются, гудят,
подземным жутким колебаньем,
как лед, ломается асфальт.
И рушат – с грохотом – заклятья
Иерихон церквей, дворцов –
И не могу противостать я
распеву бешеному слов.
Бросаю будущие годы
в гром сокрущающей трубы...
Вовеки истинна свобода
сожженной ямбами судьбы.

Гул – – лепет лиственного рая,
листвы – воздушной пряжи Парк.
Закрыть глаза – и вырастает
из гула царскосельский парк.
Открыть:– да, те же вьются тени
на камне львиной головы,
к воде спускаются ступени
в зеленом шелесте травы,
на чреслах каменных приметно
мох зеленеет вековой
и так же в щебне разноцветном
играют дети над водой.
И я, бродяга вечно сонный,
в ложноклассическом раю,
взволнован памятью смущенной,
здесь детству душу предаю.
Гляжу, как, соблазняя, нимфу
бог манит каменной лозой,
и старомодным роем рифмы
овладевают вдруг душой.
И, одержимый их звучаньем,
расстаться с ними не хочу,
их бормочу, как причитанья,
их пальцем на песке черчу.
Но ноги праздные стирают
с дорожек русские стихи.
Кумиры холодно взирают,
давно к словам земным глухи.
Богине возлежащей – гений
несет к воде тяжелый сноп,
и отблеск волн и листьев тени
ее обожествляют лоб.
И, каменным раздумьем скован,
локтем опершись о тельца,
бог видит: лебедь околдован
кругами водного кольца.
А в цветнике, где жаждет семя
фонтанной радуги – росы,
считают солнечное время
окаменевшие часы.
В движеньи их беззвучной тени
мне радость временно дана –
скользит вдоль римских цифр, делений
и утешает тишина.
Пускай смеются, что стихи я
на пыльном гравии черчу –
из них восставшая стихия
подобна черному смерчу,
на суши ринется, на дамбы
в пыль Нью-Иорки обращать...
Тогда останется мне ямбом
бегущих – с хохотом хлестать...
Вот и из этих строк – немые
не сходят с бледного лица –
восстанет, может быть, Россия,
не зная своего творца.
И я, творец Ее невольный,
узнаю ли Ее тогда?
С какой пронзающею болью
Ее услышу города?
И в них – строфе, окаменевшей
архитектурным вещим сном,
моей строфе – ее пропевший,
найду ли я свой мир, свой дом?..

Так в хороводе нимф и панов
в веках теряться я готов.
Но гром стальной аэропланов
гремит на землю с облаков – –
и нависает век бетонный,
железной бурею дыша.
И, обрывая отдых сонный,
неискупленная душа,
бреду из солнечных Лазенок
с тоской скитальческой своей
в свой пыльный уличный застенок,
в пал раскаленных площадей.