Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

О капля Времени – летящий год!
смочи мне душу – сердцевинку тела:
как на суку родном засохший плод,
она, в комочек сморщась, опустела.

А солнечной весною голубой
осыпанный, как снегом, лепестками
Бог, наклоняя дерево рукой,
ее цветка дотронулся губами.

Когда же, сладкой плотью налита,
она качалась в жарких вздохах лета, –
глаза людей прельщала красота,
которою была она одета.

Но, видно, то, что Бог в нее вдохнул,
не разожгло земного вожделенья.
Душе напрасно снился сладкий гул
желанного и жуткого паденья.

Не сорвала ночная буря плод
и не стрясла проезжая дорога.
И падает холодной каплей год –
немой слезой непризнанного Бога.

Пройдут еще, как крупный дождь, года,
хлеща по веткам сада опустелым,
и мутной каплей скопится вода
над сиротливо скорчившимся телом.

Мои часы – мое живое сердце,
они стучат, они звенят в тиши,
и, раскрываясь, обнажает дверца
внутри кукушку вещую души.

Здесь некогда стремительное время
замедлило мучительный свой ход,
пока растет посеянное семя
и новой жатвы новый колос ждет.

Вот в небесах земным нависнет весом
в блестящей дымной ласке облаков
серп золотой над убеленным лесом
и будет ждать таинственных жнецов.

И над созревшей скорбью и любовью
они исполнят свой обряд и сноп
немого тела молча сложат в гроб,
подрезав дух под корень сердца с кровью.

Иссякнут, станут в этот миг часы,
освободит души кукушку дверца
и дрогнут в небе звездные весы
под тяжестью замолкнувшего сердца.

тело.

Как рукопись, упавшая в огонь,
истлело медленно, остался пепел только...

Скажи, душа – упрямый гордый конь,
слез на земле о мне умолкшем сколько?

Тебе не жаль моих напрасных слов,
упругости беспомощного тела?

Я упрекнуть тебя, душа, готов,
что ты любить смиряясь не умела.

Взгляни, как плача капает свеча,
нагнулась, тая, к тленью гробовому,
где жалко сморщен ворот у плеча,

и подари последний вздох земному.

Бьет час ночной. Идут издалека
тьмы облаков тяжелых и созревших.

В последний день веков отяжелевших
предсказаны такие облака.

Мир бредит древним допотопным сном.
Но вот уже колеблются кругом
домов громады – с громом разлетаясь,
несутся в воздух щепки и земля.

И все, огнем, как солнце, облекаясь,
горит: и мир, и вместе с миром я.

Сжигает все судом и карой Жатва.

Сгорает зренье, догорает слух,
освобождает временная клятва,
чтоб снова Богом стал свободный дух.

С нечеловеческим тупым расчетом
стучать лопатой о песок замерзший,
стучать лопатой о чужую землю,
чтоб выбить из нее скупое право
на ночь бессонную –
на утомленный день,
от голода, отчаянья, надежды
пронзенный мелкой ненасытной
дрожью...

И вот,
блуждая в пустоте изгнанья,
впадающей в пустыню мировую,
я ощутил великое томленье,
необоримую тоску – тоску усталых
по благостному дню отдохновенья.

Так бегства первый вынужденный шаг
на борт спасительный чужого корабля
стал бегством духа из всемирной стужи
к бесславному блаженству очага,
в домашнее натопленное небо.

Пусть говорят, что не из скудных крошек
случайного и черствого даянья
насыпана походная землянка
скитальческой и безымянной жизни, –
что из высоких музыкальных мыслей
возведено таинственное зданье,
в котором Дух великий обитает –
ДОМ,
буквами написанный большими.

Адам, скиталец бесприютный – тело,
о, как же чает это прозябанье
простого деревянного уюта,
который ветер ледяной обходит, –
написанного с маленького д,
пусть шаткого, пусть временного
дома.

Как о солнечном огненном рае
вспоминаю об этой стране,
где я-тело прожил, умирая,
где я-дух оперился в огне.
О холмистом, о облачном крае,
о речном утоляющем дне.

Сны о крыльях, о трубах, о зовах,
явь о грязном, голодном житье,
в утешеньях, для мира не новых,
там я спал и бродил в пустоте.

В дымах зорь полевых, огневая,
в благородной земной тишине,
из библейского древнего рая
Ева там приходила ко мне –
в том холмистом, в том облачном крае,
в той уже отошедшей стране.

Я из камня, из крови и пота
неумело свой дом возвожу,
и бескрыла земная работа,
за которой я дни провожу.
Смотрит молча насмешливый кто-то,
как я землю на тачки гружу.

Я топчу по дороге посевы,
вагонетки по рельсам веду,
вдохновенья земные и гневы
приучаю бичами к труду.
Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы
я на камни свои не сведу.

Только ночью, себя вспоминая,
в наступившей ночной тишине,
как о солнечном, огненном рае,
я мечтаю о прошлой стране –
о холмистом, о облачном крае,
незабвенно приснившемся мне.

Мы малого у жизни просим, Ева!
Без гнева жить и трепетать потом,
когда наш дом от крыши до порога
наполнит Бога маленького крик –
его язык, еще невнятный людям,
и позабудем для него мы свой –
земной язык, суровый, искушенный,
опустошенный внутренним огнем.

Дом, полный светом, тьмою и дыханьем,
какой тревогой, жаждой и тоской –
такой земной, простой, доступный людям,
в котором будем мужем и женой –
передо мной встает виденьем дом.

Минут земных задумчивое тленье,
живое пенье маленькой плиты
и ты –
твое тепло и каждая минута
с тобой... Вот вечер, и свеча задута,
и мы покрыты обнаженной тьмой...

Упрямость лет и дерзость... и над нами
наш дом раскинет безопасный кров.
И будем мы в течение часов
с тобой, обнявшись, отплывать ночами
в мiр тишины. Тогда как рядом сплю
увидишь ты,– как бреюсь,– как очками
взметаю блики я над чертежами...
как груз житейский на плечах коплю.

Узнаешь все во мне – в душе и в теле.

В окно заглянут серые недели,
слетят года сугробами на дом.

И новый дух в нас шевельнет крылом.
У боязливых, сгорбленных в работе
он будет жизни требовать и плоти...

Уже не раз казалось мне: не в том
земное счастье, чтобы ставить дом
и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя,
под известковым небом – потолком
друг друга греть несытыми телами,

что есть иная близость,– это та,
которой мы названия не знаем –
ей не страшна пространства пустота,
ей целый мир – огромным садом – раем.

Урча на ножках черных из угла,
он поедает, черный Бог тепла,
как в древности, разорванные части
древесных тел.
В его квадратной пасти,
еще к словам высоким не привык,
ворочается огненный язык;
и черною коленчатой трубою
повиснул хвост его над тишиною,
протянут в воздухе,
гудит, дрожа, теплом.

Дом молится, отходит, тает дом.

Волнуется, течет, шумя над нами,
тепло, струясь по комнате кругами,
в окне, где пласт полярных хрусталей,
вдоль косяков, вдоль стен – пыльца огней:
там иней свил сверкающие гнезда,
седой, иглистый, леденящий мох.
Но пышет тьмой чугунный черный Бог,
и тает мiр – текут огни и тени
вдоль стен, вдоль лиц – прозрачные ступени.

И обнажается,
волнуясь и дыша,
оттаявшая
смертная
душа.