Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Обзор книги Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Сочинения русского периода
в трех томах
Том III
Прозаические произведения. Литературно-критические статьи
Литературный кружок в Остроге
В Остроге, только настало 8 ч., улицы черны и безлюдны. Витрины опустили железные веки, фонари одиноко торчат на перекрестках. Ветер сметает снег с катка тротуаров. Висячие вывески скрипуче кашляют в спину. Извозчичья лошадь покорней верблюда хромает вдоль домов, а дома - молчаливее склепов.
Мрачный фон, по которому всё живое скользит мимолетной тенью.
Между тем в это захолустье случайно заброшен маленький литературный кружок профессионалов. Ими разбирался вопрос: можно ли писать без притока свежих впечатлений, под прессом отчаянья? Мнения разошлись. Однако живут поневоле в одинаковых условиях покорившиеся и покорные.
Молодость зарубежного писателя теперь измеряется не по летам. Он уже плешив и истрепан жизнью, а две напечатанных повести еще не создают имени, и зовется он всё «молодым». «Иллюстрированная Россия» печатает после смерти молодого поэта некролог, фотографию и два образца. Не знаю, как это делается. Может быть, следует посылать заранее, еще при жизни?
Кружок предполагал развить свою деятельность шире профессиональных споров в своей среде... Общество любителей литературы, выступления, лекции, вечера - это всё обсуждалось, даже не по наивности, а для очищения совести. Когда приехал и временно увяз в нашей тине С. Рафальский, попытки возобновились. Но каждый раз повторялось одно и то же. Мы врезались в общую пассивность, уходили в нее, как иголка в перину - легко и совершенно безнадежно. Машина работала холостым ходом. Ремни шипели, не задевая колес, зубцы жрали, не цепляясь друг за друга, колеса беспомощно болтались на осях. Несколько лекций - апофеоз общественной деятельности кружка. Очевидно, составляющие его сбиты в общую кучу волнами нашего острожского моря. Так уживаются между собою самые разнообразные предметы, выброшенные бурей на отмель.
Члены кружка сходятся запросто, в гости, посвящая время чтению своих произведений и беспощадной критике прочитанного. Наверное, каждому из нас было бы труднее сохранять бодрость, если бы не эта взаимная поддержка.
За Свободу!, 1928, № 67, 21 марта, стр.6 («Единение. Вольная трибуна молодежи. Приложение к газете “За Свободу”»). Подп.: Гомолицкий. Частично, без двух последних абзацев, заметка приведена в статье: Агапкина Т.П., Цыбенко О.В. (Москва), «Материалы к биографии Леона (Льва) Гомолицкого», Studia Polonorossica. К 80-летию Елены Захаровны Цыбенко (Москва: Издательство Московского университета, 2003), стр.469.
Из цикла «Революции». Сказание о деревне и усадьбе
Над рекой на холме усадьба господская.
На другой стороне деревня стоит.
На другой стороне люди бородами заросшие, люди с лапами полузвериными, в тулупах вывороченных; из бороды слово несвязно, неразборчиво; из бороды глаза мрачно горят.
Привез пан Афину Палладскую: из белого камня сделанную, поставил между белых колонн.
Ветерок из парка набегает, плющ по колоннам раскачивает, пятна солнца на скатерти играют, помещик на скатерти чай пьет, газетку читает: Война. Революция. Приказ.
В колонной зале пусто, на полу отражение тела удлиняется, со стен улыбаются дедушки, бабушки в чепцах, в гробах - свирепые и загадочные. За зеркальными дверями - сумерки, деревья синие, кое-где пожары занимаются: сыпят искры в осеннее небо.
На другой стороне, точно галки, люди высыпали, встречают с войны вернувшихся, свиристят гармоники. Похаживают, на холм посматривают: из бород глаза недобро горят.
Над рекой на холме молчит усадьба господская.
На другой стороне деревня кишит.
Вьют мужики веревочку, посвистывают. Шинелишки серые шмыгают. Винтовочки из рук в руки переходят. Вороньё от выстрелов над церковкой каркает - треплется.
Ставит Петро недра водочные: «Пей, пока у кого охота. Товарищи, будет нашего бедованья. Айда в хоромы панские. Пришло время нам пановать!»
Через реку толпа сыплется, выстрелы во все стороны разлетаются, телеги боком подпрыгивают - идут панское богачество поровну делить.
Вышел помещик гостей встречать, кричит - надрывается: «Берите всё, мои дети». Слова в реве толпы теряются.
Ступил Петро на крылечко, откинул лапищу - только в господской груди, как у лошади, екнуло. Связали барские ручки веревочкой, отвели в сарай, заперли, приставили сторожа с винтовочкой.
Приступили имущество поровну делить: каждому по листику от фикуса, белье господское на полоски порвали, ковры на дорожки порезали.
Ребятишки осколки, фигурки разные, тряпочки грязные пособирали, на печь притаскали.
Подошел Петро к Афине Палладской: колупнул ногтем, приметнул глазом - это, говорит, на известку пойдет, всякое за войну видели, кое-чему выучились.
На площадке перед портиком греческим трещит, сыпет костер искрами. Такая пальба. А шинель нарочно в огонь патроны бросает. Бабы пугаются, ребятишки суются. Накинули петлю на шею Афине, потащили по лестнице. Мрамор обивается, по площадке к костру дорожка извивается.
Белая, недвижная, величественная лежит богиня на огненном ложе, глядит загадочно в русское небо белесое.
Сидит барин в сарае запертом.
Только травы под стеной от пыли шуршат.
Только видно в щель, когда ночь, когда день.
Только видно в щель, как птицы летят; ветром птичий голос еле доносится.
Была у пана старушка мамушка - его деток господских выкормила.
От пана жена ушла, деток с собой увезла, где теперь - в Италии, в Киеве - все следы потеряны. Осталась у пана одна мамушка кормилица.
Услышала бабушка, г. барина суд ждет, завозилась в своем углу, вылезла из щели мушиной. А и ее имя все давно запомнили.
«Или в вас Бога больше нет. Вот погодите, Богу-то за всё ответите».
«Нет теперь, бабушка, Бога. Бога богатые выдумали».
В мыслях старуха ногами запуталась. Только старое твердо помнится, смерть близкая выучила: «Разве можно по-разбойничьему! Бог видит, Богу-то за всё ответите».
Приплелась бабушка к сараю. Мужичок винтовочку поднял, «стой!» подмигивает: «пропуск!»
«Чего со старой ищете. Осмешники».
«Вались, божья, кудою выползла».
Обошла сарай, проковыряла щелочку, шепчет в щелочку:
«Здесь ли ты, Иван Сергеевич? Помолись-ка ты Почаевской. Она одна и есть что спасет...»
«Уезжала барыня Мутрена Степанна, казала, отдай ты, прошу тебя ради Бога, барину Ивану Сергеичу этот куверт. Мне куверт-от на что - памяти у меня коротко, теперь вспомнили, - может, он тебе-то еще на что пригодится».
«У меня, бабушка, руки назад завязаны. Ты конверт опусти в щелочку».
За рекой мутною три стоят скамеечки, четвертая бричка из господского двора, обитая кожею.
На бричке судья сидит, на скамьях присяжные; посредине мужик засучил рукава, к дышлу веревку привязывает, бревном ее закручивает, зубы показывает, шушит портит, отсмеивается.
Бабы вышли поглядеть, как пана судить будут, как пытать будут тело панское, жилы его господские вытягивать.
Вот ведут его, подталкивают. А он смотрит, как бы не видит, на солнышко щурится, дышит воздухом родных мест, чему-то своему улыбается. Руки у него сзади закручены, ноги свободны - впереди палач.
Петро привез в свою хату рояль.
Пришлось дверь разбить - рояль внести.
Занял рояль с печью всю хату.
Вечером пришли хлопцы с гармошкою.
Хлопец рояль открыл, стукнул в клавишу - звякнуло, стукнул в другую - на другой лад.
Смеется парень, гогочет.
Бабы, в углу шепчась, захлебываются про то, как барина замучили. Теперь не заснуть - привидится.
Садится на скамеечку дядька, на уголочек подсаживается. Вынимает синюю бумажку смятую, расправил - конверт заклеенный.
– Письмо отримал?
– В клуне нашел, барин, должно, обронил.
В корявых пальцах табак не держится, мизинцем придерживает конверт - уголочек отрывает, сворачивает.
– А вот, слышь, Петро Степаныч, немцы идут! В городе их!
– Мы от немцов окопаемось, другу-проволоки намутаем. Мы сами с усами - командиры. Собственное государство - империя, хуторки.
Утро (Вильно), 1928, № 127, 10 июня, стр.3. Подп.: Лев Гомолицкий. Скит.
Происхождение и культурное значение Львовского Ставропигийского братства
В связи с возвращением музеев Ставропигийского Института и Народного Дома их законным хозяевам, вокруг всего этого дела в прессе была поднята врагами обоих русских учреждений шумиха, в которой, конечно, первым делом недругам надо было дискредитировать эти русские учреждения и выставить их как бы ставленниками черносотенцев, организованными на царские деньги графом Бобринским[1], и прочее. На самом деле ничего этого не было: ни царские деньги, ни черносотенцы, ни граф Бобринский не участвовали в возникновении русской общественности в Галиции, организовалась же она значительно раньше и при следующих обстоятельствах.
