Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Иду по уличному скату
над черной Вислой на восток –
беру тяжелую лопату –
ломаю каменный песок.
Стучусь – стучусь в Обетованный
толпе рабов – голодным дням...
А ночью, от работы пьяный,
брожу бездомный по камням.
И вот – над пропастью бесовской
домов, свергаемых к реке –
навстречу скачет Понятовский
с мечом в протянутой руке.
Рекламы пламя голубое
в чертах чугунных – дивен взор.
И за моей спиною двое –
две тени с ним вступают в спор.
Два деда:– Польши сын безродный,
Сибири свой отдавший прах,
и он – надменный и свободный,
на Воле спящий в орденах.
И первый:– скорбные упреки –
кровавый, бледный, страшный вид –
мечте свершившейся далекой
он правду грозную твердит.
Мятелей страсти и терновый
венец безумия его
пленили дух, и страшно новой
ему свободы торжество.
Другой:– его имперский гений
чугунным видом восхищен...
А я... я – пушкинский Евгений,
мир для меня – враждебный сон.

Готов я в бегство обратиться
от настигающих копыт,
и сердце жутко будет биться,
завидя цоколя гранит
непоправимо опустевшим,
в асфальте – конские следы
и под востоком посеревшим
верхом гиганта у воды.
Но нет – с меня возмездье снято.
Из безответственных плечей
растут воскрылья, как когда-то –
у первых ангелов-людей.
И он, раздавленный изгнанник
петровской тяжестью копыт,–
сам вознесен как Медный Всадник
на торжествующий гранит.
О, искупление безумьем
и повторенною судьбой –
ночным томительным раздумьем
я часто мысленно с тобой.
За все, что отнял я когда-то,
я добровольно отдаю
свой дом, свой мир,– Блаженно, свято
в бесплотном, каменном раю!
Еще живой, пока над нами
гореть полдневному лучу,–
своим безумием, стихами
я поменяться не хочу.
Дороже мне мой день несытый,
мой кров бездомный – звездный свод
всех торжествующих гранитов,
всех исторических тягот...

И вот, над площадью, где странны
кулисы черные домов,
восходят лунные туманы
из европейских берегов.
По спящей каменно Европе
гонимый огненным дождем,
в ночном космическом потопе
несется мой разбитый дом.
И в мировом водовороте
к чужому камню пристает,
кружась на черном повороте
как бурей выкинутый плот.
Сквозь пыль туманов, заслоняя
лицо прозрачною рукой,
на шаткий прах его вступаю
безвесный, призрачный, чужой.
Вхожу в имперские обломки,
ищу знакомых букв и слов –
но только черной тенью Блока
маячат остовы домов.
И слышу, в вихре трубном щурясь
от вьюг ямбических, судьбе
гремит разросшееся в бурю
над пустотой: «Ужо тебе!»
И гневно ритмы подымают
прах вековой и вьют в огне...
Но новый всадник возникает
на медно-топчущем коне –
уже не Петр, уже – Евгений:
черты застывшие страшны.
Века величия – крушений
как в зеркалах повторены.
И в их тумане, ненавидя
тот вид чужой и страшный мне,
уже я в августовском виде
себя провижу в чугуне.
И вся земля уже залита
блестящим черным чугуном –
гремят чугунные копыта
по камням медным торжeством...
Скорей из сонного проклятья!
Проснуться или... умереть!
Найти молитвенно заклятья –
расколдовать словами медь!
Разбить гранитные накаты
на камни теплых очагов
и переплавить медь в закаты –
в сиянье дымных облаков –
пусть над живым Господне веко
дрожит ресницами огня...
В веках остаться человеком –
простым евгениевым я.
Под кров, натопленный древесной
предвечной мудростью небес,
звать всех, кто в облике телесном
ей опрозрачнясь – не исчез.
Чье нареченное душою
сознанье – серый утлый ком,
застигнут бурей роковою,
свой роковой оставил дом
и в вихревых своих скитаньях,
зайдя за каменный предел,
свое безумие, незнанье
и месть свою преодолел.
Кто примет все – и Дом вселенной,
и дом продымленный земной
с такой же радостью смиренной,
с такой же легкостью святой...

О, исцеленный ум, Евгений,
ты мир потопленный забудь –
приди ко мне веселой тенью,
мой раздели веселый путь.
Ногой камней касаясь пыльных,
закатов дымных – головой,
среди и скудных и обильных
для всех и кровный – и чужой,
люби, как тело любит душу,
и пыль небес – и пыль камней,
склоняйся низко, милуй, слушай,
раздай живым себя, рассей.
Смиряясь каменной пустыней,
лицо блаженно подставляй
смиренномудрой звездной сини,
на землю бьющей через край...
И для бежавших в мир туманный
от медных топчущих копыт
он будет – рай обетованный
крылатой родины – открыт.
Май 1934

Предгрозовые электрические травы,
проводники господних сил.
О, острия упругие, вас черной лавой
эфир небесный раскалил.
Не травяная кровь зеленая, но искры
по вашим стеблям из корней
вверх устремляются, на остриях повиснув,
слетают в знойный дух и вей.
В мир утоляющий реки войдя, корова,
из губ медлительных точа
по капле воду, пьет из голубого
предчувствие грозы луча.
И вот, клубится ваше знойное дыханье,
из берегов земли растет
и дышет молнией, и тяжкое бряцанье
гремит с дымящихся высот.
От молний рушатся деревья, тучи, домы,
горят дела людей, слова...
Так, став огнем, став дымом туч, став громом,
колеблет мир земной трава.

На травах огненных земного ложа
опустошенный, оголенный лежа,
совлекшийся одежд, веков, религий,

израненный колючими стеблями,
весь раскаленный солнцем и ветрами,
расплавленными в огненном эфире,

я как бы слышал отзвуки глухие,
обрывки возгласа напевного из книги,
Богами распеваемой на пире...

И с этих пор их звуки унесли
мой дух – внемли, мой смертный слух!– с земли.
Во сне по рощам облачным блуждаю,
оттуда вижу в дымке Гималаи –
огромный стол божественных пиров.
За ним гиганты в образе Богов.
Я узнаю в волнении оттуда
их облики: один, с улыбкой,– Будда,
он Иисусу книгу подает
раскрытую, ее читает тот,
поет, раскачиваясь, заложив страницу.
За ним – нагнувшись, гладит голубицу
весь знойный Кришна, дальше – Ляотсе,
седой младенец, но внимают все
его смиренному молчанью. Различаю
я даже дымный силуэт Шаддая
в конце стола. Священный аромат
в мой сон восходит, в мой духовный сад.
Курятся мудростью нетленной Гималаи...

Закинув голову, ресницы опустив,–
да, тяжкие, как все века, ресницы,–
сквозь звездных бездн вскипающий прилив
пытаюсь вспомнить человечьи лица.

Я забываю даже имена
их мудростей, ошибок... их столетий.

Вы любите сидеть в саду, когда
играют возле на дорожках дети?

И я, вникая, чувствую ее,
великую, хотя о малых, радость
смотреть на их борьбу и торжество
и заблуждений горечь или сладость.

И я бы, веселясь, их малых лон,
голов касался, разрушая стены
времен, когда бы неподвижный сон
не приковал мои в пространстве члены.