Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Как гусеница, видевшая свет, в коконе
спит положенное время, так спал и я тревож-
но много лет, и на груди моей лежало бремя.
Я спал и бредя видел долго сны о испы-
таньях и тоске паденья; сквозь сон я слышал
зов из Тишины, и по лицу скользили дуновенья.
Так брóдило Господнее вино в слепом, ле-
жавшем неподвижно теле, томящей тьмой
ночной окружено, пока глаза на землю не про-
зрели.

Опять внушаешь песни золотые,
Бог с голубой прохладою зрачков,
как будто я влюблен в тебя впервые,
а за спиной не тысячи веков.

Ногами свесясь с камня гробового
в согбенную от лет и скуки тьму,
для ароматной радости земного
к своим губам тростинку подниму.

Когда поют восторгом древним звуки,–
я помню все... я вижу все: века...
и бледные от капель крови руки...
и легкие от вздохов облака...

В веках вращалось небо и молчало,
и шел под ним из жизни в жизнь слепец
туда, где вновь рождается начало
и снова всходит медленный конец.

Желаний крылья и падений грозы,–
весь злой, смертельный и слепой урок
на то был в жизни, чтобы я сквозь слезы
увидел ныньче синенький цветок –

его лучи и скромные ресницы,
над ним – огонь сверкающего дня,
и дальний крик в листве порхнувшей птицы,
и близкий миг найденного меня.

Как бедная травинка под стеной,
я врос в Твой мир – в Твой огненный покой.

В луче, сжигающем плывущие пылинки,
однажды Ты склонился надо мной
и улыбнулся мне – Твоей травинке.

В тепле улыбки сладко я уснул.

И в спящего дыханье Ты вдохнул –
взволнованного слова вдохновенье.

Графит мне в пальцы сонные вложил
и медленно рукой моей водил,
законы тайные чертя стихосложенья.

Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов,
с тех пор мне – жажда обнаженных слов.
В невнятном зове радости и муки,
в движеньи ветра, беге облаков...
во всем мне слышались ритмические звуки.

Откуда-то из синей-синей дали
пригнал холодный ветер облака.

Деревья, вспыхнув красками, опали,
и потускнела в берегах река,
как возле губ поверхность гладкой стали.

По скачущим за птицами листам,
от жала в плоти – рабской, тесной муки –
ища спасенья, я пришел на звуки
колоколов в старинный белый храм.

Дворец для Бога в этот вечер буден,
как все дворцы, был мрачен и безлюден.
Ход маятника тихо долетал
из алтаря от византийских складок.
Дьячек, крестясь и путаясь, листал
большую книгу с гривою закладок.
Свет в бороде сияньем трепетал
и капал воском: на страниц откосе
вскипал печатью воск на письменах,
как Иоанн на острове Патмосе
уже однажды видел в облаках.

Там, где колонны поднимались голо
и крупный пот тела их покрывал,
холодный мрак заслеженного пола
впервые я, смущенный, целовал.

В кострах свечей, под ржавыми венцами
из неземной и гулкой пустоты
вокруг святые строгими главами
смотрели мимо дел и суеты.

И, вылетая из ноздрей кадила,
как голубой и сладковатый дым,
дыханьем страшным веющая сила
вверху стояла облаком живым.

Постель казалась мне греховно нежной –
плоть вероломную я к доскам приучал,
кладя на стол свой отдых неизбежный,
и на спине, как мертвый, застывал.

Я спал, и сон был иногда спокоен,
но чаще влажно воспален и жгуч.

А надо мной стоял крылатый воин,
в руке сжимая обнаженный луч.

Его глаза, смеженные покоем,
следили как, мешая мне вздохнуть,
в мое лицо дышал тяжелым зноем
и щекотал горячей шерсткой грудь.

К себе прислушаться, как слушает в пустыне
араб, к песку припавший головой.
К себе прислушаться, где в чуткой паутине
насторожился кто-то неземной.

Ногой ощупать выступы дороги,
как при покупке – мускулы раба...

Но... как устали медленные ноги,

как утомила долгая борьба.

Недвижно лечь, вдоль тела бросить руки,
закрыть глаза под быстрый бег минут.
Пускай текут вокруг чужие муки,
чужие дни пускай вокруг текут.

Свирель, поющая в Твоих руках,

трость, наклоненная от Твоего дыханья –
я, заблудившийся в долинах и лесах,
в лесах и дебрях своего желанья.

С простых дорог, запутанных клубком,
меня подняло в воздух дуновенье,
и облистали молнии, и гром
мне возвестил момент преображенья.

К Подножию отброшенный грозой,
лежу в лучах, несущих ароматы.
Твое лицо склонилось надо мной,
а дни Твои торжественны и святы.

Язык молчит, и рот немой закрыт –
благодарит мой дух склоненным взором.

Дней вереница около шумит,
спешит за ней – ночей в движеньи скором.

Как жемчуг всех окрасок и тонов,
просыпаны в ногах моих усталых –

от голубых пространств и облаков
до пастбищ ласковых и взоров этих малых.

От четкости созвездий и луны
и до стремительно несущихся потоков,

когда с небес, с небес шумят они
и наполняют чрево звучных стоков.

Звук облаков, когда они толпятся,
сочатся звонким медленным дождем –

мне от него ни спать, ни оторваться
моим несчастным несравненным днем.

Я слышу капель звучное паденье,
я, как растенье, влагу жадно пью.

Дробящееся в каплях Отраженье,
как откровенье, в памяти коплю.

Я опрокинут, точно чаша меда.
Прозрачный мед с моих краев течет.
Мед, сохранявшийся потомкам в род из рода,
с моих краев течет в пространство мед.

Блеск дней звенящих... Плеск ночей беззвучных...
О радость! Радость! нет границ и слов!..

Среди лугов сверкающих и тучных,
среди беззвучных горних облаков...

Откинув голову, ресницы опустив, –
да, золотые длинные ресницы, –
проникнуть Я пытаюсь звезд прилив...
пытаюсь вспомнить человечьи лица.

Заботы их, желаний громкий спор,
и что они зовут в тоске грехами, –
как тающий, причудливый узор,
проносится дрожа перед глазами.

Волнений их поющая стрела,
что называют горе или слава –
все это только детская игра,
бесцельная и шумная забава.

Я забываю даже имена
их увлечений в смене их столетий.

Вы любите сидеть в саду, когда
играют возле на дорожках дети?

И Я порою чувствую ее –
случайную и временную радость
смотреть на их борьбу и торжество
и заблуждений горечь или сладость.

И Я бы их, смеясь, ласкал рукой
и гладил волосы, времен разрушив стены,
когда бы сон блаженный золотой
не приковал Мои в пространствах члены.