Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Колесный пароход «Тургенев»
Червонный обогнул Бугаз
И в жемчужной зарылся пене,
Взметая крыльями топаз.

В груди у старика машины
Погибшего пирокорвета,
Но мачт убогие вершины
Не видели другого света,

И тело шаткое из плеса
Не выходило в океан,
Как маятник, он из Одессы
Качался в сонный Аккерман.

С тех пор, как я себя запомню,
Его две черные трубы
Сурьмили моря глаз огромный,
Скользя вдоль охристой губы.

Как тяжело ему мористо,
Освобождая кожухи
Из волн, разрезывать мониста
У красной гирловой вехи!

Как тяжело ему бороться
С объятьем голубых ундин,
Как пьяного кораблеводца
Хрипят проклятья у машин!

Кричат испуганные куры,
Визжат в корзинах поросята,
Рыгают бабы в амбразуры
И плачут жалобно ребята.

И пахнет маслом, пахнет солью,
Камбузом, ворванью и луком,
И желтой пахнет канифолью,
Гармошка тренькает над ухом.

Но за громыхающей цепью
Штурвала с капитанской рубки,
Над моря голубою степью,
Ундин жемчуговые губки

Полны такого сладострастья,
Такой прозрачно-синей ласки,
Что все недуги и ненастья,
Всю пошлость претворяют в сказки.

На белолаковой скамейке
Сидела дама под вуалью,
И рядом, как листочек клейкий,
Завороженный синей далью,

Прижавшись к ней холодной щечкой,
Сидел здоровенький мальчонок,
Играя золотой цепочкой
Ее извивами ручонок.

И страх восторженный с вопросом
В глазенках радостных сиял:
«Я буду, мамочка, матросом,
Я смело стану за штурвал.

Но только беленьким кораблик
Мой будет, мамочка, как тучки;
И пушки будут там и сабли,
И никого не пустят ручки

Мои туда! Тебя лишь, мама,
Возьму с собою я и папу,
И полетим мы прямо, прямо…
Купи мне с ленточками шляпу!»

Смеялась мать, смеялся пьяный
С пунцовым носом капитан,
А белых чаек караваны
Слагали жалостный пеан.

Но всё разнузданней ундины
Вели веселый хоровод,
Всё глубже в синие куртины
Врывался носом пароход.

И жемчужные рукавицы
Уже хватались за перила,
И палубные половицы
Волна прозрачная покрыла

И языком журчащим звонко
В головку вдруг поцеловала
И в ручки милого мальчонка,
Влюбленного в звезду штурвала.

И в крошечные он ладошки
Захлопал смело: «Я, мамуся,
Не испугался ведь ни крошки,
Ни крошки ведь. Я не боюся!»

Но испугалась не на шутку
Мамуся солнечного крошки,
И капитан в свою каютку
Повел их мокренькие ножки

Сушить мохнатым полотенцем.
И тихо, улыбаясь в слезы,
Она над голеньким коленцем
Такие бормотала грезы:

«С лазурным обручился морем
Ты спозаранку, мой соколик,
С вселенским обручишься горем
Ты завтра также, бедный Толик,

Но пусть лазоревым страданье
Твоя изобразит псалтырь,
Пусть ты оставишь с ликованьем
Угрюмый Божий монастырь!»

Так пела мать моя, наверно,
Снимая мокрые чулочки, –
И чайки проносились мерно
Над головою у сыночка. 

На мосточке из гибких шалевок
Краснощекий стоял мальчуган.
Сколько белых нимфейных головок,
Как остер камышей ятаган!

Отражался в зыбучем сапфире
Кружевной валансьенский колет,
И стрекозки в полдневном эфире,
И коротких штанишек вельвет.

Отражалася пухлых коленок
Розоватость в стеблях ненюфар,
И в зеркалах меж ивовых стенок
На шнурках гуттаперчевый шар,

Гуттаперчевый дискос, как солнце
Пред закатом в морскую постель,
И до темного омута донца
Извивался лучей его хмель.

Вдруг, должно быть, от солнечной ласки
Гуттаперчевый лопнул пузырь,
И на месте пурпуровой сказки
Бирюзовый остался пустырь.

Мальчуган изумился, заплакал
И с мосточка куда-то ушел,
Где-то тенор подводный заквакал,
Прожужжали разведчики пчел.

Где исчезло мое отраженье
И головки моих ненюфар?
Где взвивавшийся в Божьи владенья
На шнурке гуттаперчевый шар?

В давно заброшенном курорте,
В колонии Грослибенталь,
Я полюбил и натюрморты,
И степи черноморской даль.

Был сад запущенный за домом
У нас с ирисовой каймой,
С вороньим под вечер Содомом
И галок митингом зимой.

В саду лучинная беседка
Была и сгнивший кегельбан,
Где, кровью кашляя, нередко
Отец играл со мной в волан.

Когда засыпало дорожки
Листом червонным и снежком,
И галок испещрили ножки
Цветов рабатки под окном,

И с дуба воронов парламент
Остервенело загалдел,
Отец, подрытый под фундамент,
Уже собою не владел:

Зеленоглазых, чернокрылых
Парламентарьев «Danse Macabre»
Он видеть не имел уж силы,
Хотя был духом горд и храбр;

Соседа старую двустволку
Он выпросил себе однажды, –
И желтую увидел пчелку
Я на стволах ружейных дважды,

И два громовые раската
Раздались; пять, затрепетав,
Упало воронов у ската,
На чешуей покрытый став.

Забилось у меня сердечко,
И за смеющимся папашей
Засеменил я, как овечка,
К застреленной добыче нашей.

Я поднял первого, он теплый
Был весь и трепетал крылом,
Из клюва слышалися вопли,
И кровь струилась ручейком.

И в глаз я заглянул зеленый,
Где жизни угасала зорька,
Взволнованный и изумленный,
И вдруг заплакал горько, горько.

«Чего ты плачешь, мальчик глупый? –
Спросил меня тогда отец. –
Он гадкий, вещий, ест он трупы
И нуден для больных сердец».

Сквозь слезы отвечала детка:
«Он гадкий, папа, но крылатый;
Ему не каменная клетка
Нужна, а Божие палаты.

И я хочу быть гадкий, гадкий
И трупы кушать вместо лилий,
Но вместо крашеной лошадки
Иметь вороньих пару крылий!»

Отец сказал: «Ты странный мальчик!»
И, кашляя, пошел домой;
В снегу омыл кровавый пальчик
Сынок безмолвный и немой.

Убогая комната в синих цветочках,
 Глазетовый беленький гроб,
Вокруг гиацинты в пурпурных горшочках,
 Чуть слышен гниенья микроб.

Кузены в мундирчиках подле окошка
 Мамашин едят шоколад,
Она же, спокойная белая крошка,
 На новый настроена лад.

Лежит она тихо с оранжем из воска
 На темных, тяжелых кудрях,
Как девочки маленькой грудь ее плоска
 И ручки ныряют в шелках.

И в белых ботиночках детские ножки
 Наивно из кружев глядят,
Как будто о жизни терновой дорожке
 Они вспоминать не хотят.

И маленький мальчик в мундире зеленом
 Глядит в этот маленький гроб
И, что-то с вопросом шепча напряженным,
 Ручонкой схватился за гроб.

Затем к гиацинтам придвинул он пряным
 Высокий обеденный стул
И с сердцем замершим почти бездыханным
 В лицо отошедшей взглянул.

В лицо, где вчера еще очи Христовы
 Он видел на смертном кресте,
Где страшный румянец горел пурпуровый
 И ужас на каждой черте.

Но чудо свершилось – и нет и подобья
 Того, что он видел вчера,
И Ангел Луки перед ним делла Роббья
 Глядел из лебяжья пера,

Из крыльев на шелковой гроба подкладке,
 Незримых, но зримых ему,
И лик ее детский, невинный и сладкий
 В алмазов был вставлен кайму,

Как лики святых в византийской иконе,
 И мрамора был он нежней
И тучек жемчужных в ночном небосклоне
 Приветливей и веселей.

И мальчик в ответ улыбнулся мамаше
 И слезки утер рукавом.
– Зачем же мне плакать. Скажу тете Маше
 Об Ангеле-маме моем.

С тех пор не могли ему люди проказу
 Служения плоти привить, –
И духа его не свернулась ни разу
 В лазурь устремленная нить.