Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

И лепестки-ресницы,
Мистические бездны,
Духовные криницы
Скрывали тайны звездной,
И каждый черный крин
Сиял, как Божий Сын.

И души всех пророков,
И всех миров закат,
И истина истоков,
И Смерти аромат
Меж пасмурных лилей
Кружилися полей.

И эти люди-тени,
Блуждающие мощи,
Склонялись на колени
И, ожидая нощи
Последней, целовали
В слезах Цветы Печали.

Кто целовал с надеждой,
Тому два лепестка
Ложилися на вежды,
И аромат цветка
Любовно, как кинжал,
Того вдруг убивал; –

Маяк бывает в штормы
Такой для птиц удав, –
И полные платформы
Везет их Наркомздрав
И сваливает в кучи
У загородней кручи.

И ликовал в «Известьях»
Ученый коммунист:
Так скоро по поместью
Любой возьмет чекист,
Так скоро Русь Святая
Домрет до Социал-Рая!

Довел гостей крылатых
До Оптина язык;
У входа два солдата
Направили в них штык;
Но светлая чета
Впорхнула в ворота.

Узрели Morituri
Гостей своих из рая
И, голову понуря,
Им мысль пришла шальная,
Спросили: «Вы-то, вы
Зачем? Вы не живы,

Зачем в юдоль земную
Явились снова вы?
Так, значит, на иную
Рассчитывать, увы,
Нельзя нам жизнь, и гадко
Всё, что казалось сладко?

Так, значит, опостыла
Вам ваша жизнь в раю,
И братская могила
Для вас баю-баю!
Нет, вы пропагандисты,
Ряженые чекисты!»

Но Ангелы, как братья,
Умученных Сестер
В крылатые объятья
Прияли – и позор
Сомненья проходил
В тепле небесных крыл.

– «Нас Матерь Божья чистая,
Царица нас лучистая
Послала в этот мир,
Дабы крылатый клир
Увидел из Бастилии
Спасительные лилии,

Дабы увидел черные
Цветы Исус Христос,
Дабы и речи вздорные
Не смел Исподний Пес
На паперти глашать,
Где распятая Мать

Лежит в отрепьи смрадном,
Растленная голубка,
Чтоб в плоти стадном[7]
Не приобщалась кубке,
Две черных вязеницы
Мы понесем Царице!»

И наломали лилий
Две черных вязеницы
Создателевы Птицы,
И, звоном белых крылий
Заполнив злой ярем,
Направились в Эдем.

И Матерь Божья с тучкой
Навстречу им поплыла
И беленькою ручкой
Платочком шевелила,
И Ангелочков хор
Глядел из тучьих нор.

И звезданьки глядели
И месяца серпок,
Как в голубой купели
Алмазовый венок.
Ждала их Присно-Дева
Из Хаосова чрева.

И Ангелы со звоном
Огромных крыл примчались
И перед белым троном
Трикраты поклонялись,
И лилий вязеницы
Склонили пред Царицей.

И Матерь Божья нежно
Цветы Страстей прияла,
Поникла безнадежно
И горько зарыдала,
И плакали в платочки
За нею ангелочки.

И стала Матерь Божья
Чернее лилий черных,
Точь-в-точь она похожа
Теперь на чудотворных
Икон изображенья,
Прапрадедов творенья.

И черная такая
На тучке сизо-черной
Явилась Мать Святая
С улыбочкой покорной
К Спасителю-Сыночку
В святую эту ночку.

И говорит: «Сыночек,
Смотри, что там творится;
Последний я цветочек
Послала взять в темнице;
Средь мировых Бастилий
Помимо черных лилий

Ничто уж не цветет;
Там плоть признали богом,
Антихристу поет
По равенства острогам,
Чуть-чуть еще дыша,
Исподняя душа.

Так смилуйся ж, Сыночек,
Смотри, в слезах и в крови
Тут каждый лепесточек,
Во имя хоть Любови
Прими скорей решенье
Иль пореши творенье!»

И взял из ручек нежных
Цветы Страстей Христос
И вовсе безнадежно
Отцу их преподнес:
«Мессею вконец
Устал я быть, Отец!»

У дельты сонного Бугаза
Ленив латунноводный Днестр,
И августовского экстаза
Исполнен солнечный оркестр.

Средь мерно шелестящих Шабо
Спит острошпажных камышей,
И гроздь, колышимая слабо,
Как малахитовый камей,

Обвилася вокруг веранды
Ее швейцарско-швабских ферм,
Но неуклюжие шаланды,
Днестра янтарных эпидерм

Едва касаясь, больше манят
Трехлетку в бархатном костюме,
Что, арабеской килей занят,
Ребяческой отдался думе.

Над ним запыленных акаций
Дождя алкающий шатер,
За ним Кановы томных граций
Из алебастра мертвый взор.

В душе воробушка щебечет
Его невинный целый день:
Познанья в нем угрюмый кречет
Не описал немую тень.

И мотылек в ней и стрекозы,
Лягушек заревой концерт
И чайные открыли розы
Природы радужный конверт.

Конверт, в котором сам недавно,
Как аллилуйно чистый звук,
Куда-то он струился плавно,
Пока из материнских рук

Божественным комочком нервов
В сподвижничества старый мир
Он в воплощеньи уж не первом
Явился в Божий монастырь.

Как личика его прелестен
Нераспустившийся бутон,
Как много бессловесных песен
Лазури голубой фестон

Ему уже сказал без цели
И шаловливо и легко,
Как Пана сонные свирели
Ласкают нежное ушко!

Но пошлость и людская злоба
Его впервые сторожат
И, притаившись, смотрят в оба,
Как на беспризорных княжат

Завистливый и обойденный
Престола жадный претендент.
Вот жала кончик раздвоенный,
Вот и чешуйчатый сегмент –

Змеи, которую сегодня
Подвыпившим мастеровым
Зачем-то обернули сводни
Со смехом старческим и злым.

Качаясь, пыльною дорожкой
Он шел чрез сжатые поля
И в такт с задорною гармошкой
Писал ногами вензеля.

Но, заприметив мальчугана,
Мать помянул зачем-то вдруг
И взвизгнул хрипло и погано,
Как ржавый плотничий терпуг.

И тению своей громадной
Покрыл дитя, как нетопырь.
«Ишь ты какой малец нарядный!
Ты чей же будешь-то, пузырь?»

Ребенок удивленно глазки
Поднял, мечтавшие дотоль,
И, вместо зефировой сказки,
Дохнул в них пьяный алкоголь –

Из рта, кишевшего словами
Познанья истины плотской,
И на костюмчик с кружевами
Легла мозолистой рукой

Чужая низменная воля.
И, как пугливое агня,
Он крикнул: «Я мамашин Толя,
Я маленький, оставь меня!»

«А это что же на цепочке
Тут у тебя висит, малыш?»
«Ах, это Боженькин Сыночек,
Создавший небо и камыш…»

Но пятипалою клешнею
Тот вытянул горячий крест,
Сверкнувший золотой струею
Глубоко в камыши окрест.

И, красный весь от озлобленья,
Крест оторвал негодный брат, –
На горлышке ребенка звенья
Кровавый провели стигмат.

И горько плачущий малютка,
Пораненный сжимая пестик,
Кричал, как раненая утка:
«Отдай скорей! Отдай мой крестик!»

Увы, за крайние избушки
Злодей подвыпивший исчез,
И только добрые лягушки
Заквакали в недвижный кресс.