Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

Так роман был первый начат, и конца роман не знал.
Волн быстрей дни нашей жизни, и Павлуша поспешал.
Смерть пришла, как тень внезапна, и ребенок наш угас,
Он, рожденный в день прекрасный и в счастливый тихий час.
Он лежал в гробу прозрачный и как будто говорил:
«Плачьте, плачьте, я-то знаю, что свое здесь совершил,
Заключил я краткий век мой, но успел всё испытать,
Всё, что сердцу нужно было и на чем лежит печать
Жизни вечной… Всё святое полюбил я в ранний час,
Оттого иду спокойно и в душе лелею вас.
Между нами нет разлуки, только крепче связь с Отцом».
Так, казалось, говорил он просветившимся лицом.

Провожали гроб ребята и девули без числа.
Между ними, как вдовица. Слава юная прошла,
И была она прекрасна, словно белой розы цвет.
Лета день был теплый, ясный — он был дан тебе, поэт,
Чтоб печаль тобой любимых озарялася лучом
И кропился, как елеем, дух, пронизанный мечом.
Вот и вся поэма Павла, я писал ее затем.
Что во сне склонился милый и спросил он: «Папа нем?
Пусть напишет он про сына, не смущается концом,
Пусть собрата видит в Павле. Сочиняем мы вдвоем.
Сократи что больно было, вникни в светлый детский мир:
Нас, поэтов, ведь могила не лишает звонких лир».

Всё темнее сердце и печальней,
Но к Тебе, упорствуя, стремлюсь.
Как лоза завьет колонну пальмы,
Я вкруг воли Спаса обовьюсь.

Никогда б не ведать мне исхода,
Не дойти до Божьего крыльца,
Если б Ты, предвечная Свобода,
Не приял тернового венца.

Если б, багряницей облеченный,
Ты не стал позорищем для слуг
И, на крест рабами вознесенный,
Не простер широко бледных рук.

И в борьбе с властителем упорным
Нам ясней Любовь твоя, Христос, –
На кресте обугленном и черном
Расцветет венок пурпурных роз.

Народ наш величав, как некий светлый бог
С неисчерпаемой и творческою силой,
Но чудно правит им ребенок злой и хилый,
Велит ему – несет то камень, то песок.

Тирану низкому он выстроит чертог,
На дикий клич его забудет страх могилы –
Пойдет колоть людей, как сноп, что колют вилы
И в слепоте своей <замкнет> себя в острог.
И дело страшное! Когда к нему приходит

Вернейший друг его и говорит: «восстань!»,
Безумно в друге он обидчика находит
И яро на него свою подъемлет длань.
А тот – ничтожный царь, что ядом зелья травит,
Смеется в высоте и черту свечки ставит.

Слепой от малых лет, старик убогий, с палкой,
По коридорам он бродил часами;
Своим незрячим взором жуткий, жалкий,
В шубейке порванной был одинок меж нами.

Как он попал сюда? Чем согрешил? Болтали,
Что обладал он памятью лукавой
И выдавал партийных… Тут кивали
На приходящего… Такой печальной славой

Был окружен слепец. Но многим он казался
Почти что ведуном. Он сны соседям
Истолковать умел и тихо улыбался
В отрывистой и сумрачной беседе.

Он в камере своей всех поименно помнил,
Знал святцы наизусть, был сам календарем.
И если жизнь нам делалась истомней,
Он утешал словами: «все умрем».

Пока забвение стыда
Как ткань гнилая не порвется
И многоглавая беда
Змеей вкруг мира грозно вьется,

Во дни, когда растет вражда,
И с братом брат безумно бьется,
И злое слово никогда
Пугливым сердцем познается,

На рубеже предельных мук,
Когда целующий – Иуда, –
Порвется пестротканый круг,

Нежданное свершится чудо,
И расцветет, как белый крин,
Из сердца мира – Божий Сын.

Они вскрывали мощи Иосафа
И видели в них только прах и тлен.
Пусть так! Когда Христа постигнул плен,
Что видел в нем надменный Каиафа?

Пусть Иосафу до Христа далеко,
Пусть мощи – только тень Святой Любви;
Но, если миру Бог сказал «живи!»,
Свирепей змия пламенеет око.

Змий, миру подаривший древле тленье,
Влечется лишь к тому, что создал сам.
Бессильному войти в лучистый храм –
Тому в гробах и сила и значенье.

То бывало, воробьи слетались
У решетки под моим окном
И чирикали и светом упивались,
Опьянялись солнечным вином.

Был я счастлив счастьем воробьиным,
Забывался под моим замком.
Вот их нет… И ныне ни единым
Уж не греюсь солнечным лучом.

И куда девались птахи эти?
Перелет – не дело воробья,
Их не ловят в западни и сети:
Неизвестна им тоска моя.

Мое сердце – как цветок измятый,
Кем-то брошенный на мостовой.
Одинок я, холодом объятый,
Одинок под пылью и пятой.

Убежали нынче двое арестованных с работ,
Оттого-то наши власти злая оторопь берет.
Не пускают нас сегодня пробежаться по снежку,
На дворе чуть-чуть размыкать наше горе да тоску.
Мы, покорные, страдаем за удачливый побег,
Мы сегодня не гуляем, и без нас кружится снег,
И без нас заводят вихри песни гулкие свои,
И без нас близ кухни скачут на дежурстве воробьи.
Двор сурово охраняют-соблюдают сторожа.
Двое где-то убегают – им погода хороша.
Заметает след мгновенно легковеющий снежок,
И насвистывает бойко загулявший ветерок.

Я новеллы нынче слушал:
Мопассан галантерейный
Нынче спиртик будто кушал
У порога спальни ейной.

Был хозяйский сын героем,
Сам он был герой – пожиже;
Наслаждались жизнью трое,
Почитай, как и в Париже!

Жили-жили. Торговали
Многоценными духами
И цветочки обрывали
Ошалелыми руками.

Воровали дерзновенно,
И всегда сходило гладко.
И вздыхал проникновенно:
– Те года – не сон ли сладкий?

Жизнь, как Маслена неделя,
Торовато протекала…
А теперь – мели, Емеля,
К языку-то что пристало?

Во тьме, меж нами, в ночь беззвездную
Он умирал – вне череды,
И мы стучали в дверь железную,
Просили света и воды.

Всё глубже вздохи и размернее
Из груди миг за мигом шли,
И ночь, казалось, беспредельнее
Склонилась к матери-земли…

Вот чиркнет спичка отсыревшая –
Но света не увидим мы…
И грудь хрипела наболевшая
Средь этой сырости и тьмы.

Никто не внял. Не дрогнут правила,
Навеки данные тюрьме,
И под замком пребудут камеры,
Пока земля в глубокой тьме.

Последний звук… Ни вздоха более.
Спасен… Свободен он теперь!
Но кто-то всё стучит неволею
В железом кованную дверь.

Пятидесятый день меж этих мрачных стен
Я и томлюсь, и странно наслаждаюсь.
Вот ночь последняя, и кончится мой плен,
И в старый мир я возвращаюсь.

Настанет сладкий миг, и белой пеленой
Вдруг ослеплю глаза, и не в квадратах тесных
Промозглого окна утешусь синевой –
Увижу всю красу полей небесных.

Увижу я глаза не сквозь дверную щель,
Скажу, что думаю, без сторожей ревнивых,
И высшая тогда откроется мне цель
В моих томительных порывах.

Но не забыть мне тех, кто долгие года
Не перейдет теснин изгнанья;
Мне больно им сказать: простите навсегда
И жутко молвить: до свиданья.