Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

Были соседи мы, стали соседями,
Рядом ведь камеры нашей тюрьмы.
Душу отводим порою в беседе мы
В краткие дни нашей лютой зимы.

Ввергнутый в яму (хотя и не львиную),
Так же ты ясен, как ранее был,
А запоешь про детину с кручиною –
Кажется, всё бы с тобой позабыл!

Мы прочитали вчера с изумлением,
Будто пропали бумаги твои.
Ищут по городу их объявлением…
Водку хватил он иль выпил Аи?

Что б он ни выпил, печальный мучитель твой,
Верно, не будет ему веселей,
Чем близ тебя, средь волны освежительной
Песни широкой и вольной твоей.

Мы березку заплетали,
Мы кукушку поминали
В светлый вешний наш семик.
Небо было – голубое
И веселье – молодое…
Прикасался к лику лик.

К губам – губы, к сердцу – сердце,
Распахнулась настежь дверца
Меж душою и душой.
Гулко квакают квакушки;
Все мы девоньки-подружки,
Это праздник наш родной.

Из одной-то мы деревни,
Мы блюдем обычай древний:
Заплетайся, хоровод!
Парней прочь – бери их леший!
На березку ленты вешай,
Лето жаркое нас ждет.

Будет пёкло, будет страда,
А весной – одна отрада,
Соловей-то: чок-чок-чок!
Только Ваня пусть придет к нам,
Ваня тихий пусть поет нам,
Как у норки друг-сверчок.

Сегодня в сумерках звучал согласный хор
Из женской камеры. И вспоминались живо
Поля родимые, зеленошумный бор
И юных девушек, бегущих торопливо
По ягоды, беспечный разговор.

Я говорил в тоске. Пусть счастье будет вновь,
Но никогда уже к нам не придет беспечность.
Как первоцвет души – лучистая любовь,
Так и тюрьмы объятья – это вечность,
И навсегда она отравит кровь.

Ты бросаешь мне в окошко,
И твой голос юн и звонок:
– «Показался зубик первый». —
Зреет радостно ребенок.
Шаг за шагом, понемножку
Он идет дорогой верной.
«Сосунок такой забавный,
Укусил сегодня больно,
И о зуб стучала ложка…»
Сердце слышало невольно:
Я тебе, родная, равный, —
Догоняю понемножку.
Так чрез слезы, стоны боли
Слышен мерный шаг природы.
Так от века и до века,
Через годы, через роды,
Вырастаем поневоле,
Достигаем человека.

Свободен мухи лёт, а пауку работа.
Пусть буду мухой я, плененной пауком.
Я не забочусь, нет, но я для них – забота:
Сначала изловить и высосать потом.

Чуть смеркнется – пришли, всех нас переписали,
И гнусно скрежетал в замочной щели ключ.
Не я считал их, нет; они нас проверяли,
И сердце слышало, как ручеек певуч.

Пускай у стен моих сменяются патрули –
Простивший тот же всё, всегда, и в ночь и в день.
Не я их запирал – они меня замкнули,
И надо мной шумит и зеленеет сень.

Как протекло мое перерожденье,
Хотите знать? Бог посетил меня.
В осьмнадцатом году я из селенья
Бежал в поля, тоскуя и стеня.

Вблизи гремело жуткое сраженье,
И треск и грохот на исходе дня.
Открылось мне, что это – преступленье:
«Проливый кровь – убийца», – думал я.

И громко так моя душа стонала,
И я молил: «Творец мой, пронеси
Твой правый гнев. Служил тебе я мало.

Отныне весь я твой: от зла спаси;
Прозревшего учи, как жить для Бога».
И внял Отец. Так стал я у порога.

Вам дали, как жене, вблизи больного светить.
Быть может, надобно, чтоб был преступник жив;
А может быть и так: сам непреклонный тиф
Способен женщине как джентельмен ответить.

Блажен, кто в забытьи глаза любимой встретит:
Пусть бред горячечный упорно прихотлив,
Он может те глаза преобразить в залив
И тем благой исход издалека наметить.

То с книгой дружеской, то с верною иглой,
Жена всегда войдет к больному как хозяин.
Был Адой любящей утешен даже Каин.

А муж преступный ваш не Каин – Боже мой!
Дерзайте, кроткая: за вас сама природа;
И пусть второй ваш приз последует: свобода.

Полонский пел кузнечика так нежно.
Мишле творил глубокий труд — «L’insecte»:
Жизнь малых тварей изучив прилежно,
Преодолел он грани многих сект.

Он показал, что дробное безбрежно.
Любви и смерти узел он рассек;
Явил осу, что строит безмятежно
Дворец детве, кончая краткий век.

Он понял мотыльков, что в круг сберутся
Пред тайной тайн… Раздумье….
Миг один – Они к цветку прямым путем несутся,

Где ждут приют и амбра для родин,
Где юность их блаженно протекала,
Где мать-старушка тихо угасала.

В лучистой Франции, когда вино Шампани
Лилось, как позже кровь, во славу трын-травы [1],
Явились бабочки, неведомые ране,
С энигмой на спине ужасной головы.

Народ, измучен злом, бродящий как в тумане,
Ждал знамений везде и думал: каковы
Удары грозные? Гадали поселяне
О смысле подлинном той мертвой головы.

Что страшный этот знак стране родной пророчит?
Из пропасти ли сонм колдуний прилетел?
Он язвы моровой, войны иль глада хочет?

Закон возмездия никто не разумел…
Впервые океан переплывал картофель,
Личинки сфинксовы и тонкий Мефистофель.

Египтянам скарабей
Дорог был как символ жизни.
Жизнью жил их мавзолей,
О таинственной отчизне
Говорил им скарабей.

Был усопший египтянин
В дивный кокон заключен
Для пути в отчизну тайн,
Как ладья был оснащен:
Плыл к Изиде египтянин.

Мудрость древних тех людей
Угасала понемногу:
Позабыт и скарабей,
И гробницы, и дорога
В область праведных теней.

Спит, как лев, в пустыне знойной
Край великих пирамид,
Дивный сфинкс его хранит,
И в увечье вид достойный.
Оттого порой томит
Душу царство пирамид.

Ракита, вездесущая ракита,
Ты – дерево родной страны моей.
Зеленой тенью лента речки скрыта
От ярких ослепительных лучей.

Кудрявым хмелем в чаще лоз увита
Тропинка втайне любящих людей.
Там, к хилой хате прислонясь, ракита
Сожмет ее объятьями ветвей.

Зимою вдоль проселочной дороги
Наставлен веток бесконечный ряд, –
И верен путь, хотя метели строги.

А кинешь на погост досужий взгляд –
И там она: ничьи не позабыты
Холмы могил крестом живой ракиты.