Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

Ты говорила мне, что он уже садится
И гордо выглядит, как молодой орел.
И любо слышать мне, как сыном мать гордится,
Приветствуя ребячий произвол.

Он зим еще не знал, и круг его в начале.
Стремленье первое – дать юной силе ход.
Чтоб руки матери подняться не мешали,
Он много раз их гневно оттолкнет.

И будет сладкий миг, когда он крепко станет,
И лучший миг еще, когда он крикнет: я!
И он пойдет на клич, куда его поманит
Прекрасная богиня бытия.

В углу моем, смиряясь, незримо привыкаю
Сурово заглушать зов жизни изжитой.
Чего еще я жду? Иль, может быть, желаю?
– Жизнь хороша, но лучше – на покой…

Что впереди с моей я стал бы делать волей?
Обманы смутных дней я до конца познал,
И ныне утлый гроб мне грезится без боли,
Заманчивый, как страннику привал.

Расскажешь сыну ты, когда понять он сможет,
Как странно наши с ним скрестилися пути;
И пусть рука его тебе еще поможет
За мною вслед покорно добрести.

Едва повечеру окончится поверка
И скрежетом ключа мне кровь оледенит,
Ко мне приблизится старуха-лицемерка
И на ухо спеша заговорит.

Меж тем как ночь недвижима на страже,
Проходит старая и шепчет, наклонясь,
Что был ты то да се, силен и важен даже,
И чьей-то прихотью стал только грязь.

И липнет, как слюна, и сморщенной рукою
Докучно, медленно чело ласкает мне.
От этой жалости я рабьим сердцем вою
И цепь мою кусаю в полусне.

Все койки до конца она пройдет дозором,
Оплачет всех, кто слезы лить готов,
И нескончаемым, томящим разговором
Заманит нас в трясину без краев.

А ночь тюремная на страже не устанет,
Покуда черноту царапает восток,
И каждый, истомлен, как приведенье встанет
На скрип ключа, будящего замок.

Сквозь щелку двери мы едва переглянулись,
Ты поняла меня, и губы улыбнулись.
Прощаемся кивком. И вот к тому окну
Спешу перебежать: обманем сатану!

И я не долго жду. Спешит. Остановилась.
Корзину ставит в снег. Окно дарует милость
Беседы радостной, свободной и живой.
Чуть только далеко… Но воздух-то какой!

И в этом воздухе ядреном и колючем
Твой голос слышится, отрадно благозвучен,
Как горного рожка торжественная медь,
Как журавлиный клик, манящий улететь…
Морозец-то каков! Но в сочетанье дружном
Два наших голоса текут зефиром южным.

Новые соседи принесли нам жалобы новые,
Слова-то другие, а послушаешь – те же.
Ночью храпы иные, а сны, видно, наши, свинцовые…
Наши прошли вы этапы, наши канавы и межи.
Новые соседи, привет от старых пленников!
Только не горюйте слишком, не советую:
Жить здесь можно труднику, можно и бездельнику,
Есть куда направить лодочку отпетую.

Лодки наши, лодочки, с парусами рваными,
Бури-то вас бросили и рубили скалами…
Солнце где-то прячется, скрытое туманами.
Много горевали вы? То ль еще бывало нам?
Бросьте счет, товарищи: дни, недели, месяцы…
Не томи, друг, сердца, назад не оглядывайся,
Принимай без страха всё, что только встретится,
От сумы с тюрьмой, смышленый, не отказывайся…

Провидец, скрывшийся безумьем, словно маской,
Он в шутку звал себя студентом хладных вод
И жил, утешенный какой-то дивной сказкой,
В больнице под ключом – Бог весть который год.
В чудачествах не знал ни меры, ни предела,
Сегодня – балагур, назавтра – глух и нем.
Брал приношения и раздавал их тем,
Над чьими душами нужда отяготела.

И много было в нем непонятых глубин…
Забьется в уголок, зачем-то камнем диким
С благоговением, с вниманием великим
Дробит бутылки там… Как маг и властелин.
Когда к нему порой ходили за советом,
Он на клочке писал неясные слова.
Он юродивым был и, может быть, поэтом,
И умер, преклонясь, как осенью трава.
………………………………………………

За гробом рос прибой задумчивых людей.
Шли плача и скорбя. Казалось, будто правил
Он сердцем простецов, кто любит горных фей…
И след сияющий по-над Москвой оставил.

Мать четырех детей – двоих ты потеряла:
Порхнули ласточки из милых рук.
Мечтой скорбящею за ними ты витала;
Так облачко целует лунный круг.

И двое близ тебя: наш отрок и малютка,
А я в плену – и как могу помочь?
Томит грядущее: оно темно и жутко:
Холодная, всклокоченная ночь.

И пусть мне говорят, что я напрасно верю,
Что я не в силах Бога доказать, –
Пусть будет так! Я тайну сердцем мерю:
Я знаю, что такое смерть и мать.

Читай мои стихи… Я в них тебе виднее.
Забудь про шелуху печальную мою.
Я душу отдаю моей крылатой фее
И в ней тебя и мир ласкаю и люблю.

И что мне до того – я тощ или упитан?
Тюремной сырости души не умертвить.
Когда для песен я взлелеян и воспитан,
Я в беспредельности давно уж начал жить.

Не беспокой же тех, кто в мире власть имеет.
Так безразличен мне превратный мой удел…
Когда в душе моей весной незримой веет,
Мне только жалко их тупых враждебных стрел.

Сегодня ввергнут к нам евангельского толка
Сектант, и вопрошал его наш сионист,
Как экземпляр живой диковинного волка,
Что между сереньких так странно бел и чист.

Да, веру жаркую не спрячешь – не иголка.
– Но в Тройцу верите? – Как в Библии стоит.
– И в Богородицу? – Он гнулся мягче шелка,
Но отвечал, храня невозмутимый вид.

– В Апокалипсисе, – сказал он в заключенье, –
Есть нам пророчество: закончится наш строй
В сорок два месяца – и будет нисхожденье.

Затихнул и поник печально головой.
«О, два свидетеля, отцы святых декретов!»
Так говорил слуга евангельских заветов.

Твое обетование не ложно,
Великий Вождь, ты прав, я вижу это:
Душа народа ждет, как мать, тревожно
Неверный шаг незрелого поэта.

Так вешним днем пробьются осторожно
Побеги трав, когда земля пригрета.
Теперь мне сердце выразить возможно,
Когда над ним стоит моя планета.

И пусть ты далеко: ведь дух твой мощный
Достиг меня через поля и горы,
От юга твоего к стране полнощной.

Мне грезятся пылающие взоры,
Чело жемчужное, движенья дланей
И слышны громы вещих заклинаний.

Были соседи мы, стали соседями,
Рядом ведь камеры нашей тюрьмы.
Душу отводим порою в беседе мы
В краткие дни нашей лютой зимы.

Ввергнутый в яму (хотя и не львиную),
Так же ты ясен, как ранее был,
А запоешь про детину с кручиною –
Кажется, всё бы с тобой позабыл!

Мы прочитали вчера с изумлением,
Будто пропали бумаги твои.
Ищут по городу их объявлением…
Водку хватил он иль выпил Аи?

Что б он ни выпил, печальный мучитель твой,
Верно, не будет ему веселей,
Чем близ тебя, средь волны освежительной
Песни широкой и вольной твоей.