Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Я всё забыл, чему учился,
Всю мудрость школьную свою,
Я тайне Божьей приобщился,
Как птица я теперь пою.

Исчезли в бездне силлогизмы,
Математическая сушь,
Академические призмы,
Реторты и другая чушь.

Как пред незнающим Адамом,
Лежит передо мною рай,
И в центре нахожусь я самом,
Родимый созерцая край.

Всё прошлое уже – глубоко
В земле похороненный пласт,
И нет во мне уже пророка,
И чужд мне уж иконокласт.

Я одинокий лишь художник,
Наивный я опять поэт,
И самый скромный подорожник
Мне ближе, чем идейный свет.

Неслышному я внемлю росту
Росистой под ногой травы,
По радуги шагаю мосту,
И камни для меня живы.

Все звезды братья мне и сестры,
И волн и ветра шепот мне
Важней стократ, чем Ариосты,
И я живу как в вещем сне.

Всё прошлое – кровавый полог,
Всё киммерийская лишь тьма.
Антракт убийственно был долог,
Но расступилась бахрома,

И началось богослуженье
Мистическое для меня;
Жизнь – странное стихотворенье,
Жизнь – атом мирового дня.

Я не люблю египетских музеев;
Ряды пестро раскрашенных гробов,
Где прахи спят зловещих лицедеев
Из канувших в небытие веков.

Пропитанные камедью обмотки,
Сухие руки, зубы – род клещей,
Глаза без глаз, коричневые глотки,
Подобье жалкое святых мощей,

Без святости, без героизма духа
Для нас, разочарованных зевак;
Всё та же черная на вид старуха,
Всё те же мумии святых собак.

На пестрых крышках извнутри, снаружи
Всё тот же монотонный иероглиф
О том, что было хуже, что не хуже,
Всё тот же дикий, допотопный миф.

Вдоль стен в обличии зверином боги
Иль на богов похожие цари,
Домашний скарб затейливо-убогий,
Гребенки, вазочки и пузырьки.

Что ж? Жили, всуе мыслили, страдали
Они не хуже и не лучше нас,
Великий стиль пластический создали
Для вечности как будто, не на час.

Но как-то жутко всё, но как-то страшно,
Но как-то непостижно всё мертво,
Для археологов ученых брашно,
Истории великолепное стерво!

Страшней, однако, от идейных мумий
Давно засохших и червивых тел:
Они – причина всех земных безумий,
Кровавых наших и преступных дел!

Я жалкий слизень без спирали
В холодную, скупую осень,
И все цветы поумирали,
И слишком много было весен.

Вдавить меня мужицкий лапоть
Горазд в раскисшую дорогу,
И вечно будет с неба капать,
И путь закрыт навеки к Богу.

Какой же смысл в таком дрожаньи,
В таком искании дорожки?
Какой же смысл в стихов слаганьи,
Когда не видят Бога рожки?

Нет смысла в пожираньи листьев,
Нет смысла в тварей размноженьи,
Нет смысла даже в бескорыстном
Другим бессмысленным служеньи.

Есть удовольствие от солнца,
От свежего листа салата,
От красного листа-червонца,
От вакханалии заката.

Но цели никакой и смысла
Нет в прозябающем лишь слизне,
И сломанного коромысла
Никак уж не поправишь жизни.

Дрожат деревья, звери, люди,
Дрожит вода в холодной луже,
В творенья слишком скучном чуде
Становится всё хуже, хуже...

Пора бы доползти до цели,
Чтоб перестало с неба капать,
Пора бы отзвучать свирели...
Где ты, мужицкий рваный лапоть!

Нет Ватикана, нет Uffizi,
Нет Лувра, Эрмитажа нет,
Погибли красоты теплицы,
Погиб потусторонний свет,

Как Сиракузы, как Афины,
Как в третий раз воскресший Рим;
Остались чайки и дельфины,
Остался черный серафим.

То атомические бомбы
Земли разрушили столицы;
Не счесть людские гекатомбы,
Дворцов и храмов плащаницы.

Москва и Лондон – как Сахара,
Песчаная повсюду пыль,
Лишь вечности осталась чара,
Татарник стойкий и ковыль.

Лес вырос на камнях дремучий,
Убежище для дикарей,
Лишь белые, как прежде, тучи
Глядят на страждущих людей.

Пасет овец на скверах Авель,
Стреляет дичь меж храмов Каин,
На Красной Площади журавель –
Болотных охранитель тайн.

На Римском Форуме скотина,
Медведь на Place de la Bastille,
То Гёте будто бы картина,
То Piranese странный стиль.

Звериные на людях шкуры,
Как в каменный, далекий век,
В подвалах дворцовых конуры
Устроил дикий человек.

Всё начинается сначала,
Как будто бы есть в этом прок, –
И лира снова зазвучала,
И снова загласил пророк...

Однажды в Иудее родился
В зыбучей колыбели Иисус, –
И в девственные души полился

Великий нектар зарубежных уст,
И, орошенный жемчугами слез,
В сердцах людей расцвел душистый куст

Недолголетних пурпуровых роз,
Но куст увял, как только из пустыни
Вернулся в Хаос женственный Христос.

И снова люди предались гордыне,
Пороку, злобе, ненависти, злу…
А кроткая Любовь Христа доныне

Лежит, прижавшись к мертвому крылу
Сподвижников, пророков и героев,
Расстрелянных на крепостном валу.

Напрасно всё. Наследственность устоев
Не изменить пророкам никогда:
Великий светоч дымных аналоев

Земных церквей не терпит, и всегда
Неуловимо для толпы познанье
Святых мужей, как в облаках звезда.

Нет, никогда ужасное закланье
Сердец, влюбленных в образ голубиный,
Не изменяло в роковом изгнаньи

Людских страданий всемертвящий иней:
Слепая власть животного потока
Казнила всех на рубеже пустыни.

Есть правда, есть! Но правда одинока,
И на ее мучительное ложе
Восходят только в рубище пророка.

Тысячелетия прошли, о Боже,
С тех пор, как Вифлеемская звезда
На небесах зажглась алмазной розой,

А жизнь такой же страшной, как тогда,
Такой же неприемлемой осталась,
Таким же злом без цели, без следа!

Сегодня Рождество. Уже смеркалось,
Когда дрожа я распахнул окно.
Дул ветер. Занавеска колыхалась…

Лил дождь косой. В саду было темно…
Сквозь саван ночи звон колоколов
Напоминал о празднике давно,

Напоминал, как похоронный зов,
Протяжно, заунывно и без веры
Усталой дрожью медных языков.

И показалось мне, что для Химеры
Родиться должен сызнова пророк.
Затрепетав, сквозь полог сизо-серый

Я закричал: – Ах, жребий твой жесток!
Останься сновидением неясным,
Твоя любовь пойти не может впрок.

Останься нерожденным: труд напрасный
Пророчества – и много, много лучше
За рубежом в неведеньи прекрасном! –

Но крик мой замер в черногривой туче,
Прижавшейся к обледенелой крыше…
И понял я, что волею могучей

Мессия новый людям послан свыше,
И, трепетанье белоснежных крыл
Почуяв, я упал в оконной нише

На мокрый мрамор и проговорил:
– Летим, летим туда, где я однажды
В снегу глаза мятежные открыл!

Смотри, смотри! там край родной. От жажды
Пророчества горючими слезами
Я там омыл цветы и полог каждый.

Больной, босой, дрожащими шагами
Я нивы золотые обходил,
Стремяся окрыленными словами

Поднять живые трупы из могил
Для воплощения священной грезы,
Для поражения тлетворных сил.

Смотри, он весь седой! Его морозы
Покрыли девственною пеленой;
Леса в рубашках белых; как утесы

Из мрамора, холодною стеной
Метель сугробы намела повсюду.
Застыли реки, жуткой тишиной

Объято всё вокруг. Но я не буду
Задерживать полета описаньем:
Ты жил в метелях, приобщенный чуду,

Ты жег сердца живительным дыханьем
Глагола в избранном тобой краю.
Но не обычный то покой! Пристанем,

Опустимся пониже… Там внизу
Горят повсюду красные цветы,
Горят, как маков цвет, на берегу…

Там частоколом тянутся кресты…
Цветы! Кресты! Поля цветов, крестов!
Не узнаю сегодня с высоты

Я край отцов… О Боже, это кровь!
Потоки крови, реки, море крови,
И бесконечный ряд могил-холмов!

О ужас! ужас! Снежные покровы
Таят бесчисленных страданий тайны,
Таят неумолимо рок суровый…

Ты слышишь гром вдали? Необычайны
Горящие, небесные скрижали
В метелях белых! То не гром случайный,

То хищники из вороненой стали,
То голоса бесчисленных орудий
На снежной пелене загрохотали.

Там умирают с озлобленьем люди,
Превратною судьбой осуждены,
Там братья братьям рвут железом груди,

Там фурии косматые войны
Узлами змей опутывают души,
Там демоны преступной глубины

Отравленной слюною плюют в уши,
Слепя несчастных головой Медузы!
Сильнее правды сластный голос пушки

Для пресмыкавшихся на гнойном пузе.
Спасенья нет, и приведет смиренье
Тебя к Голгофе, если не похуже!

<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>[5]

Ты плачешь? Ты от ужаса дрожишь?
Смотри, там тысячи полков над Вислой
Колышутся, как золотой камыш…

Там Руси безымянной рать повисла
Над бездной с миллионами штыков.
Не перечесть бойцов, бессильны числа,

На сотни верст под пеленой снегов
Поля и лес шрапнелями изрыты,
И тысячи орудий из кустов

Ревут. Деревни сожжены, разбиты
Усадьбы, города, повален лес,
И пламенем и кровью всё покрыто.

Земля дрожит, и дымом до небес
Испуганных всё вдруг заволоклося,
И снег покрылся пеплом – и исчез.

Идут полки, как спелые колосья,
Идут в штыки, как серая волна,
Но часто отлетают от утеса.

И косит, косит лезвие сполна
Старухи Смерти колоски людские,
И давит павших новая стена.

Хохочут безучастно пушек злые,
Багровые, застывшие уста,
И мерно отбивают дробь сухие

В окопах пулеметы: та-та-та…
Но клонится волна колосьев новых,
Шумит, течет в окоп и шелестя

Вонзает целый лес штыков суровых
В усталые, дрожащие тела, –
И кровь течет на дне могил готовых.

Взята траншея. Тысяча легла
Вокруг нее колосьев ослепленных,
А нива поредевшая пошла

Навстречу новым тучам заостренных,
Горящих жал, на жатву без пощады, –
И снова рев и крик во рвах бездонных…

Взлетают мины, горны, палисады,
Визжат, шипят шрапнели, дождь чугунный
Изрешетил поля. Везде засады

И ямы волчьи, проволоки-струны
Зигзагами колючими покрыли
В пустынном море серые лагуны.

Текли полки в раскрытые могилы, –
Окопы, ямы, проволоки, реки
Кровавыми телами заносили.

Без счета, как поваленные вехи,
Они в снегу товарищей убитых
Бросали, чтоб добраться без помехи

И заколоть врагов, хитро сокрытых
В земле родной, предоставляя вьюге
Покрыть рубахой чистой позабытых.

Как много их! В чудовищном испуге
Он лежат, подкошены навек,
На окаянном, беспредельном луге,

И в темных рвах, и в желтых водах рек.
Иные отошли в одно мгновенье, –
И на лице их замер странный смех;

Другие ползают еще, как тени,
И снежный саван вышивают кровью,
И, умирая, видят сновиденья,

И мать зовут, как дети к изголовью,
Зовут Тебя, обманутый Христос,
С твоей невоплощенною любовью.

Смотри, какой чудовищный покос!
В сам-сто и больше уродилось зло,
И слезы, слезы всюду – много слез!..