Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

Неумолимые мортиры
Громят соседние квартиры.
Под мусором тела лежат,
И хоронить их не спешат.

Стоит кокон людской в гостиной
Меж мебелью дедов старинной,
А рядом жизнь, совсем как смерть,
Как запечатанный конверт

С всеобщим смертным приговором
И строгим каждодневным взором:
Пьют кофе, суп едят пустой
И шепчутся весь день с тоской.

Бегут от бомб шипящих в погреб,
Предательской внимают кобре,
И гроб тогда один стоит,
Как мертвый в келье эремит.

Как восковые изваянья
В паноптикуме, без сознанья
Профессор-муж и сыновья
На страшной грани бытия.

Без сожаленья, без проклятий:
Механика дневных занятий
И в бездну устремленный взор
Да небу синему укор.

По временам, склонясь у гроба,
Как три убогие микроба,
Они словами литаний
Боролись с голосом стихий.

И это продолжалось сорок
Ночей кошмарных, целых сорок,
Пока зарыли прах в земле, –
И стало пусто в уголке,

Так пусто, что хотелось снова
Себе мучения такого
И матери, хотя б в гробу,
С кровавой раною на лбу.

Зыбится предо мной Сахара,
Как золотистый океан,
Чудесная в пустыне чара
Необитаемых лишь стран.

Червонным кружевом покрыты
Вокруг песчаные бугры,
Самумом все они изрыты,
Как драгоценные ковры.

Над океаном желтым море
Небесное, крови алей,
Что вечности таит во взоре
Лазурный чистый мавзолей.

Кой-где лежат верблюжьи кости
Иль павший в стычке бедуин,
Но редко кто приходит в гости
Сюда, коль он не Божий Сын.

Я Божий Сын, и я в пустыне
Хожу нередко, как Иисус,
Когда в душе моей святыню
Вползет сомнения искус.

Но не приходит Искуситель,
Что нищий для него поэт,
Что самого себя спаситель,
В котором властолюбья нет?

В шатрах дырявых бедуины
Меня, как марабута, чтут
И фиников своих корзины
С кумысом кобылиц несут.

И нищий понимает нищих,
Благословляет их рукой,
Духовной отдает им пищей,
За свой благодарит покой.

Когда-нибудь насыпет гибли
Над нами золотой бугор,
Чтоб наши горести погибли,
Существованье вечный вздор.

Два черных, мрачных кипариса
Меж морем пепельных олив,
Меж лавра силуэт Нарцисса,
Глядящий в воду, шаловлив,

Мечтательный, покрытый мохом,
Безруких группа Ниобид,
Глядящих в синеву со вздохом,
По сторонам в безбрежность вид.

В кровавых кадках померанцы,
За ними розовый рондель,
Цикад обезумевших танцы,
Пастушья вдалеке свирель.

С колоннами под крышей вилла,
Зеленые в ней жалюзи,
Графитная со стен сивилла
Глядит на Граций визави.

Под портиком касаток гнезда,
Меж одичавших роз коза.
Маркиза не придет с погоста,
Хоть, кажется, прошла гроза,

И на столбах никто фонарных
Не собирается вельмож
Так ради слов высокопарных
Повесить, чтобы стал похож

Наш век на прототип французский,
Век допотопных гильотин;
Как изверг мы привыкли прусский
К научности своих картин.

Снимите ж доски с пыльных окон,
Откройте мраморный портал,
Чтоб развевался всюду локон,
Чтоб собрались опять на бал,

Чтоб вышел Фосколо с Альфиери,
Беседуя, в аллею к нам,
Чтоб Боккерини иль Сальери
Внушили спящим жизнь смычкам.

Звучат серебренные трубы,
И раскрываются гроба;
Дрожа выходят душегубы,
Святых решается судьба.

Стою и я пред Божьим троном,
От долгого застывший сна,
Дивлюсь алмазовым коронам,
Дивлюсь, как тучам из окна...

Пришел и мой черед. Неслышно
Предстал я пред своим Судьей.
– Что сделал ты, – сказал Всевышний, –
С своим талантом и со Мной?

– Я, Господи, развил в пустыне
На диком месте свой талант,
Я, думаю о Божьем Сыне,
Нес страсти мира, как Атлант.

– Но ты другим не дал напиться
Из кубка радости своей?
– Я, Боже, певчая лишь птица,
И я не верую в людей.

– Ты потерял и веру в Бога,
И в справедливость на земле.
– Мне ни одна не шла дорога,
Я жил охотней на крыле.

К тому же, Господи, пророки
Давно уж людям не нужны,
Поэты даже одиноки,
Как их лазоревые сны.

Твой мир юдольный недостоин
Рожденных вдохновеньем слов,
Я не был ни небесный воин,
Ни галилейский рыболов!

– Иди ж опять на эту землю,
Пустынную уже навек;
По временам охотно внемлю
Тебе я, гордый человек! –

И Черное увидел море
Я снова, мертвое навек,
Где чайка реет на просторе,
Где я последний человек.

В синем небе пряди шелка,
Пряди снежные совсем.
Чрез окно влетает пчелка,
Пчелка желтая совсем.

Что ей нужно, этой пчелке?
Ведь не улей нищий дом,
Где лишь книги есть на полке,
Что читаются с трудом,

Без цветочка шаткий столик,
Где работает поэт,
Да к тому ж он не католик,
Свечек золотистый свет

Не мерцает, ни лампады
На домашнем алтаре,
Никакой такой отрады
В темной нет моей дыре.

Почему ж ты прилетела?
Разве этот белый лист,
Мертвое бумаги тело
Привлекает? Но он чист,

Этот лист еще лилейный,
А без слов какой же мед?
Терпок запах мой келейный,
Желчь тебе в глаза пахнет!

Но ты вьешься над бумагой,
Как над яблонным цветком,
Ты в него впилась, как шпагой,
Жала острого клинком...

Лист заполнился словами,
Русскими словами вновь,
Хоть я уж давно Гаутами,
Идол, потерявший кровь

От бесцельного висенья
На невидимом кресте,
От священного служенья
Слов стихийной красоте.

Аллеи женственных платанов.
Лазурь над ними в октябре,
Сто тысяч ласковых обманов,
Как кошка с мышкою в игре.

Холмы поющие вдоль Арно.
San Miniato в высоте.
Нахмуренно, высокопарно
Лес кипарисовый кой-где.

Всё позолоченное. Жарко.
Вода – прозрачный малахит.
S. Nicolò угрюмо арка
Глядит на солнечных харит.

Душа смеется поневоле
От солнечных повсюду чар,
Как цветик аленький на поле, –
И, как свинцовый с сердца шар,

Спадает в реку полстолетья,
И снова хочется всё знать
И снова сыпать междометья,
Влюбленный в голубую мать!

Но вот дворец библиотеки,
Одной из лучших на земле.
Лавины книг, журналов реки,
Как не рассеяться тут мгле!

Полвека в этих тихих залах
Провел я меж цветов теплиц,
Полвека на словесных балах
Я изучал бумажных птиц.

Когда-нибудь и мой гербарий
На полках этих будет тлеть,
Коль не подпалит пролетарий
Познанья каменную клеть.

Свинцовых литер отпечаток
Поэзию души мертвит,
Не нужно никаких перчаток,
Не нужен самый алфавит!