Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

В золоченом мундире
С громким криком “Банзай”!
Совершил харакири
Молодой самурай.

Словно мячик упруго
Он упал на траву,
Рядом не было друга
Отрубить голову.

Западали глазницы,
Выпадали кишки.
Перешел он границу
В эту ночь у реки.

Шел с заданием скверным
Меж колхозных полей,
Чтобы на звероферме
Отравить соболей.

Не лежи потрошенным
На земле его труп,
Комиссарские жены
Не увидели б шуб.

Вы представьте украдкой
Если б вдруг удалось
Как бы мерзли придатки
В подмосковный мороз.

Не озябнут яичники,
Не придет гайморит,
На посту пограничник,
Пограничник не спит.

Поздней ночью в казарме
Зазвенел телефон
И подняли ударный
Броневой батальон.

По сигналу горниста
За Советский Союз
В бой пошли три танкиста
И собака Ингус.

Командир Задавилин,
Комиссар Гольденштруз,
Моторист Чертишвили
И собака Ингус.

Мчались, пыль поднимая
Через лес и овраг
Не уйти самураю,
Его дело — табак!

На зеленой опушке
У озер и лугов
Его взяли на мушку
И кричат: “Хенде Хох!”

И совершенно излишне
Он бросался вперед.
Танк мечом не попишешь,
Это, брат, не живот.

Здесь твой бой рукопашный —
Это чисто фигня.
Орудийную башню
Защищает броня.

В общем, зря он не сдался,
Зря довел до греха.
Это всем уже ясно
Из начала стиха.

Совершил харакири
Среди русских берез
И глядит на свой ливер
Он сквозь радугу слез.

Если выбрал сеппуку,
Кто ж теперь виноват?
Словом — меч тебе в руку
Спи спокойно, солдат.

Лишь под вишней зацветшей,
Над хрустальным ручьем,
В чайном домике гейша
Зарыдает о нем.

У восточного края
На прибрежном песке
Помянут самурая
Доброй чашей саке.

И о том, как он умер
На погранполосе
Японолог Акунин
Упомянет в эссе.

Император микадо,
Верность предкам храня,
Скажет: “Так вот и надо
Умирать за меня”.

Ой, вы сакуры ветки,
Фудзиямы снега,
А мы верности предкам
Не храним ни фига.

В результате измены,
Безо всякой войны,
Мы готовы за йены
Распродать полстраны.

И теперь мы, мудилы,
За дрянь с правым рулем
Отдаем им Курилы,
Сахалин отдаем.

Чтобы жрать желтопузым
До изжоги кишок
Наши крабы, медузы
И морской гребешок.

Чтоб им суши к обеду
Из тунца и угря…
Наших дедов победы
Мы растратили зря.

Трудно дело Мальдорора
Изучать повадки бабьи
И вдувать по помидоры
Без виагры, без виагры.

Быть стремительным, отчаянным,
Типа, скажем, Казанова,
Чтобы женщины, кончая,
Тут же начинали снова.

И, отвергнувши с презреньем
Все понятья о добре,
Как Лаврентий Палыч Берия
Или маршал Жиль де Рэ.

Я бы ловко и искусно
Шел, танцуя, по канату
Ницшеанским Заратустрой
Над персидской бедной хатой.

Хорошо бы стать евреем,
Чтоб купить команду “Челси”,
И титаном Прометеем,
Чтоб огонь украсть у Зевса.

А потом совершенно голым
К вожделенью пидарасов
Я бы был к скале прикован
Меж седых вершин Кавказа.

И орел бы отравился
Моей желчью ядовитой
И полег бы глупой птицей
У печальных гор Колхиды.

Хорошо быть Прометеем,
Приколоченным к скале
И Дионисом Загреем,
Эвоэ, бля, Эвоэ.

Фаустом и дон Гуаном,
Пусть беззубым и седым.
Главное, чтоб вечно пьяным
И чтоб вечно молодым.

Пили огненную граппу,
Пили сладостную узу.
Я потом в штаны накакал,
Тяжко бремя Заратустры.

После оргий сладострастья
Я под ментовское ржанье
В результате просыпался
В обезьяннике с бомжами.

Сколько же здоровья надо,
Сколько мужества и силы,
Чтобы быть маркиз де Садом
Иль хотя бы Чикатилой.

Чтоб на пятом на десятке
Стойким ветераном сцены
До утра плясать вприсядку
Перед публикой почтенной.

Эх, сидел бы лучше дома
Да с канала на канал,
Выпив пару реладорма,
Телевизор бы гонял.

Чтоб сон здоровый, чтобы
Ежедневный вязкий кал.
Хорошо бы, хорошо бы,
Хорошо… Да Бог не дал.

Там, где помоек вонь,
Вой бездомных собак,
Где, как вечный огонь,
Пылает мусорный бак,

Где долгострой похож
На динозавра скелет,
Там ты меня найдешь
Через несколько лет.

Там ты меня найдешь,
Если захочешь найти,
Где даже не лица БОМЖ,
А злые мутанты в шерсти

С ужимками обезьянок
Делят свое говно,
В общем там, где царит киберпанк,
Круче, чем в голливудском кино.

Ты свой носик зажмешь,
Попытавшись меня обнять…
Я отшатнусь: “Чего уж!
Вот исписался, блядь!”

Говорил мне старый Зе Ка,
Головой качая печально,
Что “в год Синего Петуха
Не случайно, ох, не случайно,

С Рождеством поздравив страну
Из простого храма неброского,
Посетил Президент в Клину
Дом-музей Петра Чайковского.

Я семиотический жест
Вижу в этой культурной акции,
Запускается ею процесс,
Нечто вроде инициации.

Я с проблемой данной знаком,
До сих пор на жопе мозоли.
Я пять лет был Главпетухом
В петушиной Уральской спецзоне.

Мне неясен следующий шаг
Из контекста телетрансляции,
Может, всех вас опетушат?
Может, только евреев с кавказцами?

Может, легче будет достать
Нам врагов, чтоб мочить по сортирам?
Может, мессидж хотим послать
Мы политкорректному миру?

В любом случае скоро нам
Предстоит масса важной работы.
Вдруг и старым Главпетухам
Выйдут должности или льготы…”

Я историям старика
Поначалу не очень поверил
И смеялся над ним пока,
Растворивши подъезда двери,

В мрачном месяце январе
Я, как гадкий утенок из сказки,
Оказался на птичьем дворе
И, притом, голубой окраски.

Синий иней скрипел под пятками,
Голубели ментов фуражки,
И вокруг меня, как курятники,
Обступали пятиэтажки.

Мне прохожие вслед озирались,
Пропускали меня машины,
И протяжно перекликались
Голосами все петушиными.

И над ухом, крылом захлопав,
Новогодний символ державы
Беспощадно меня клюнул в жопу
Голубой Главпетух двуглавый.

Да, я входил вместо кошки в ее кювету.
Лучше того, я нырял на дно
                                     канализационных колодцев,
Но так и не приручил ни одну гимназистку
                                     к минету,
Что следовало бы сделать для поддержания
                       имиджа русскоязычного
                                стихотворца.
К женщине с плетью я шел, выполняя завет
                           Заратустры.
Баба дала мне по морде и отобрала мою
                              плеть.
И все, кто попало, в Сети оскорбляют меня
                      в лучших чувствах,
И поделом мне, не черта было лезть в эту
                      вонючую Сеть.
Философ Хайдеггер просек глубоко,
                              как я в этом мире заброшен,
Слышны у меня между матерных строк
                                  протяжные вздохи и стоны,
Обидеть меня легко, да и понять не сложно,
Ведь я мудачок-с ноготок, а отнюдь не бином
                                     Ньютона.
Парадонтоз, простатит, кожный зуд и болит
                 правый бок неотступно,
                            зловеще,
Для странноприимной больницы для
бедных — дозревший клиент.
И ко всем, у кого хоть на капельку больше
                здоровья, денег и женщин,
Я щемящий испытываю ресентимент.
И оттого, что такой я по жизни плачевный
                            уёбок,
Что-то по типу Горлума из “Властелина
                       колец”,
Я так люблю смотреть, как рушатся
                  небоскребы,
И дети бегут и кричат по-английски:
                     “пиздец… пиздец…”