Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

Идешь утром за пивом,
Глаза вскинешь и: “Wau!”
До чего же красива
Ты, родная Москва.

Дожила до расцвета,
Взмыла до облаков.
Москва — город поэтов,
Ею правит Лужков.

Ночью в спальных районах
Окна ярко горят,
Над дисплеем склоненных
Вижу тыщи ребят.

Бьется жаркое сердце,
Мышка пляшет в руке,
Так рождаются тексты
На родном языке.

Утро серого цвета,
Как тужурка мента[3].
Москва — город поэтов,
В ней царит красота.

Алкоголик сопьется,
Вор на деле сгорит,
Шизофреник рехнется,
Красота же — царит.

Ее славят народы,
Соловьи и цветы.
Как мне тяжко, уроду,
Жить среди красоты.

Меж резных минаретов,
Небоскребов под Гжель
Рыщут стаи поэтов,
Огибая бомжей.

Только б им не попасться.
Может, Бог не продаст.
Москва — город контрастов,
Я в ней тоже контраст.

В Берендеевом царстве,
В стране сказочной Оз
Член отверженной касты,
Неприкаян, как пес.

Вот крадусь я, отпетый
Гомофоб и фашист,
Через город поэтов
Город нац-секс-меньшинств.

Город мой грановитый,
Переулки, мосты.
Меня грабят бандиты,
Забирают менты.

Что за сны тебе снятся,
Город мой дорогой?
Ой, как больно, по яйцам,
Ох, как больно, ногой.

А в Москве биеннале,
Пир на весь белый свет.
Там и мне наливали,
Значит, тоже — поэт.

Значит, Бог шельму метит,
Не отмыть этот след.
И зовут меня — Цветик,
От меня всем привет.

Покидая твой сайт, дозвонюсь я тебе,
                                     Родионов,
Когда точно почую — подходит
                                     реальный пиздец.
Постели мне асфальт, занавесь мои
                                     окна неоном,
В изголовье воткни, как иглу, трубу
Северной ТЭЦ.

Сухость слизистых, узость зрачков —
                                     результат передоза,
Знает эти симптомы любой, даже полный мудак.
Хлопнет крышкой помойного бака
                                     татарин у мусоровоза,
И ты сразу поймешь — по кому прозвенел
                                     этот бак.

Я не лез напролом, я всю жизнь
                                     тихо жался у стенки,
Дул на воду, и вот какой вышел облом.
Обмотай мою голову вместо венчика
                                     липкою лентой,
На глаза положи по пятерке с двуглавым орлом.
Вот и все. Не хватать меня больше милиции,
Не катать в воронке с голубой, как Дунай,
                               полосой.

Я ушел представляться новой императрице,
Она ждет меня с остро наточенною косой.

И мой дух или прах, или труп, или как его там,
От родных, мне знакомых, насиженных мест
В своей лодке увозит какой-то Херон иль
                                     Хирам
Через мелкую, грязную речку с названием,
                                     кажется, Стекст.

Отпоет нас не степь. Отпевает меня
                                     “Авторадио”,
Пугачева и Шнуров гремят: “Ленинград!
                                     Ленинград!”
А на том берегу, из каких-то ухабов и впадин
Так знакомо торчат силуэты бетонных
                                     громад.
Это, видимо, ад. И святые богемные бляди
Вместо гурий меня, наконец-то, хоть здесь
                                     ублажат.

И за это постскриптумом всей моей жизни
                                     безлюбой
Я, никчемный урод, презираемый даже в аду,
Обещаю их так целовать в их горячие
                                     малые губы,
Как литейщик у домны в чугун превращает
                                     руду.

Ох, и ловок же кровельщик,
Чисто эквилибрист.
Он несет, как сокровище,
Оцинкованный лист.

Перед ним только бездна
В двадцать пять этажей,
Только крыша железная,
Да пентхауз на ней.

И плывут в его взоре
У подножья вершин
Люди — как инфузории,
Тараканы машин.

Олигархи и бляди
Копошатся у ног.
Под стеной детский садик,
Как цветка лепесток.

Так идет он по кровле,
Городской альпинист.
Режет пальцы до крови
Оцинкованный лист.

Если он его выронит,
То спикирует вниз,
Словно нож гильотины,
Оцинкованный лист.

Долетит он до садика
И, сверкнув словно меч,
Срежет девочке маленькой
Напрочь голову с плеч.

Прошумел над пентхаузом
Ветра злобного свист
И надул мощным парусом
Оцинкованный лист.

Но усильем чудовищным
Удержав этот лист,
Взмыл над крышею кровельщик,
Как дельтапланерист.

Завертел, закружил его
Черный вихрь над Москвой,
Тополиной пушинкою,
Да ольховой серьгой.

Словно ангелы крыльями
Вдаль его понесли
По-над трубами, шпилями
Этой грешной земли.

Крикнул мальчик родителям:
“В небе парашютист!”
И сиял ослепительно
Оцинкованный лист.

Ах, кривая падения,
Траектории путь.
Есть закон тяготения,
Его не обмануть.

Небо словно разверзлося,
И, как новый Икар,
На стоянке он врезался
В дорогой “Ягуар”.

Даже после падения
Он к груди прижимал,
Как икону нательную,
Серебристый металл.

Он лежал без движения,
Лишь хозяин крутой
Все пинал в раздражении
Его тело ногой.

Отказался на “Скорой”
Отвозить его доктор.
Не был он застрахован,
И вообще уже мертвый.

Сообщали по рациям
По своим мусора:
— Нет в Москве регистрации
У него ни хера.

И толпа вокруг охала, иномарку жалела,
И конца долго не было возмущенным речам:
“Лимита черножопая, мол, совсем одолела,
Скоро места не станет на Москве
                                                москвичам”.

И никто не додумался, просто встать
                                     на колени
И публично покаяться в коллективной вине,
Что судьба гастарбайтера в обществе
                                               потребления
Есть судьба камикадзе на минувшей войне.

Когда созревает рожь,
Ведут бой за уборку ржи,
Когда подозревают ложь,
Ведут на детектор лжи,

Когда умирает вождь,
По всем каналам играет балет,
Когда умирает бомж,
Прорывает трубу в туалет.

И знатоки примет
И народных преданий тоже
Говорят не: “Родился мент”,
А: “Видимо, умер бомж”.

А пресловутый мент,
Обнаружив тело бомжа,
Вызвал в тот же момент
“Скорую” из гаража.

И врач из последних сил
Трупу бомжа в пыли
Голову пошевелил
Узким носком туфли.

И осмотра этого короткого
Оказалось вполне достаточно,
Чтобы установил причину смерти доктор:

— Острая сердечная недостаточность.
А потом, закурив вдвоем,
А врачи с ментами друзья,
Сказали: “Вот так живем,
А потом умрем, как свинья”.

А настоятель церкви Успения,
Есть такой храм в центре столицы,
Где по вторникам и четвергам выдается
                                              кормление
Без определенного места жительства лицам,

Сказал: “Сие есть указание,
Дабы не забывали мы,
Как сказано в Священном Писании —
От наглой смерти, сумы и тюрьмы”.

А воспитатель бомжей,
Сейчас их немало в Москве,
Дядя с чугунной шеей
И пробором на голове

Сказал веско и кратко:
“Бомжам — березовый кол”,
И продолжил не голый свой завтрак
И утренний опохмел.

В общем смерть этого мизерабля
Многих пробила на высказывания
                                      философские,
Вплоть до задумчивого: “Да… Бля…”
Водителя труповозки.

И лишь королева бомжей,
С ней ходил он в последний запой,
Та, что выбирала вшей
Из волос его нежной рукой,

Промолвила: “Образ твой
Мы в наших сердцах сбережем.
Спи спокойно, родной,
Ты был образцовым бомжом.

Ах, как было хорошо мне
В объятьях твоих рук.
По-малому и по-большому
Ты ходил, не снимая брюк.

Пусть был ты по жизни крысой,
Воровал у своих,
В тюрьме ел из коцанной миски,
Возле параши дрых.

Били тебя по почкам,
Били тебя по роже,
Били с Украины строительные рабочие
И представители золотой молодежи.

Били тебя баркашовцы,
Били охранники офисов,
Били те, кто, как овцы,
По утрам на работу торопится.

Но не смогли эти суки
Тебя заставить пахать на них.
А кто выбрал свободу и муки,
Тот записан в Книгу Живых.

Ты попадешь сразу в Рай,
Так как прошел от и до,
Как истинный самурай
Свой крестный путь Буси-до…”

Не стали ей возражать
Ни Магомет, ни Христос.
Поскольку ведь смерть бомжа
Вообще-то говно вопрос.