Всеволод Емелин - Песни аутсайдера
Обзор книги Всеволод Емелин - Песни аутсайдера
ISBN 5-7187-0427-9
© В. Емелин, 2002
© С. Аветисян, иллюстрации, 2002
© ТО «Красный матрос», 2002
© «Осумашедшевшие безумцы», 2002
Лев Пирогов. Новые убогие.
Предисловия глупы и преступны, однако существуют же та-кие идиоты, например, журналисты, которых пригласишь, допустим, на выставку, а они постоят-постоят с идиотскими лицами у картин, да и спросят: «Э-э-э... скажите!., а какое это на-правление?» И, если скажешь, что, мол, «рекуррентно-абсессивный постинтеллектуализм», будут кивать головой, пока она не отвалится, а если скажешь: «Да какая вам, в жопу, разница?» — ничего не ответят, только вздрогнут по-тихому и заболеют от стресса опасным раком.
Видимо, издатель имеет в виду именно таких онтологически ранимых людей. И, видимо, он не желает им зла. А потому следует объяснить, что поэзия Всеволода Емелина — это и не поэзия вовсе. Скорее уж плач юродивого.
* * *
Нам кажется, будто бы мы знаем, в чем причины поэзии (сублимация животворных инстинктов), но чем вызвано к жизни юродивое бормотание — мы забыли. Может, и слава Богу. Если судить о балладах Всеволода Емелина, как о поэзии, то они покажутся скорее ужасными, чем хорошими. Поэзия — это кормушка, к которой мы припадаем в часы досуга свободными валентностями души. Блажь заики, который увидал Бога, — нечто иное. Поэты, вроде унитазов, существуют для пользы, юродивый — требует напряжения духовных сил и служения. Разница, как между витаминами и молитвой.
В задачи блаженного не входит стремление вызвать сочувствие или жалость. Глуп тот, кому покажется, что лирический герой севиных стихов — это «сатира», пародия на постсоветского обывателя, возалкавшего утраченных юности, порядка и твердой руки. Комические элементы в его стихах — это дань «постмодернистской чувствительности», избравшей юмор средством защиты от распухшего во рту Языка. Что-то вроде вериг и лохмотьев.
Осознав себя канарейкой в золоченой клетке, поэзия утратила желание рассуждать о политике. Важные вещи, сказанные с серьезным выражением лица, воспринимаются снисходительно, а значит, не доходят до адресата. Ирония стала чем-то вроде пресловутого «остранения» — способом оградить смысл от контекста обыденности.
* * *
Формальные признаки постмодернистской поэзии — «ирония плюс занимательность» — впитаны Всеволодом Емелиным через предшественников: Пригова, Кибирова, Немирова, митьковский фольклор etc. Но в отличие от них он вызывает раздражение своим слишком уж отчетливым националистическим и «совковым» мракобесием. При общности формы налицо разность в позициях. Причем такая, от которой недалеко до клейма дурака и «фашиста».
Так вот. В маркесовском «Столетии одиночества» есть исключительной важности эпизод. Жители Макондо начали терять память. Как только до них это дошло, они вкопали на центральной площади столп. На столпе написали одну фразу: «Бог есть». Подробнее об этом следует почитать в романе Алексея Варламова «Затонувший ковчег». Либо в трактате отца Павла Флоренского «Столп и утверждение Истины».
Русско-советский национализм, явленный в поэзии Всеволода Емелина необычным способом — без суровой аскетичности и старческого брюзжания, — это национализм религиозный, православный, эсхатологический. Доктрина Филофея — «Москва — Третий Рим» придавала православию значение «оплота истинной веры», была реакций на появление в мире «при-знаков Антихриста». Именно в силу своего эсхатологического характера православный мессианизм носил сугубо консервативный характер. Это было «мессианство стояния», а не мессианство горизонтальной экспансии, как у католиков, и унаследовавших «ложный Рим» протестантов.
Отсюда русская «кондовость» — привязанность к традиции, маловосприимчивость к инновациям и, как следствие, неспособность к эволюционному развитию. Отсюда же русская «бунташность»: излишки накопленного, но не реализованного, исторического опыта стравливаются через революции.
Заметим, что эволюционное, поступательное развитие идеи есть ее энтропия: доведенная до логического конца, всякая идея (религиозная, национальная, государственная) оборачивается в собственную противоположность. Так на наших глазах идея личной свободы и эмансипации обратилась в неолиберальную доктрину мондиализма — наиболее тоталитарную из всех реализованных в истории моделей общественного устройства.
И напротив, революционный путь предполагает периодическое возвращение (ре-волюцию) к некому исходному состоянию. Это забавным образом перекликается с теорией Шпенглера о культурно-историческом псевдоморфозе: Шпенглер писал, что цивилизаторские усилия русских правителей, начиная с Никона и Петра, были враждебны России, поскольку те пыталась внедрить органично ей чуждые европейские формы жизни; революция большевиков и воспоследовавший террор стали естественным народным ответом на культурную «оккупацию».
Эсхатологизм и мессианство плюс неистребимый «бунташный» дух (а если революция назрела, значит народилось очередное поколение «пассионариев», готовых стать ее жертвами) являются главными ценностными составляющими юродства Всеволода Емелина. Описанная выше диалектика бунта и традиции разъясняет оксюморон «Консервативная революция», — практиками ее выступают «новые правые», в том числе излюбленные герои Емелина — скинхеды.
* * *
Емелин не чужд и лирического, даже элегического начала, — взять хотя бы его знаменитый стандарт «я географию страны учил по винным этикеткам».
Именно в силу своего эсхатологизма, то есть исторического, темпорального пессимизма, русский национализм неразрывно связан с пространством. Пространство — степь, холмы, перелески — является для русских неутилитарной, сакральной ценностью. Природа наделяется духовными и национальными признаками (лейтмотив классической русской поэзии). Оторванность от «почвы» — типично русская трагедия, связанная, опять-таки, с рудиментами православной ментальности, с осмыслением «святой Руси» как «последнего Царства» и «ковчега Спасения». Утрата почвы, среды, традиции ведет к ощущению изгнанности из Рая: «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...» И так далее.
Легкость, с которой Емелин переходит от националистической кодификации к интернациональной советской и обратно, тоже вполне оправдана. Советский стиль, большой и малый (от первомайского Мавзолея — к праздничному столу, где шпроты и «Буратино») обладал тем же набором признаков, что и национализм православный: избранность (за железным Занавесом — земли нет), соборность (новая историческая общность — советский народ), фетишизация пространства (железные дороги, целина, метро, новостройки).
Более того, СССР действительно являлся «последней Империей», после падения которой мир перестал быть разделенным на Свет и Тьму: НАТО движется на восток, последние островки «терроризма» гнутся под напором политкорректности и транснациональных корпораций, внутри самого «затонувшего Ковчега» возобладала идеология «приоритета частных интересов» и сопутствующий ей культ потребления, сиречь главно-го советского жупела — «мещанства».
Парадоксальным образом серость и убожество советского быта оказались в исторической ретроспективе чем-то вроде подвижнической аскезы, помогавшей советскому человеку — покорителю космоса — в неравной борьбе против земного адища масс-культуры.
Вы что-нибудь слышали об орбитальной космической станции «Алмаз»? Такая была, даже летала. Для защиты от остального мира на ней была установлена автоматическая пушка — не лазерная, обычная, с пороховыми патронами в латунных гильзах. С надписью «по врагу», самолично выведенной от руки медсестричкой Марусей... У меня сердце разрывается, когда я об этом думаю.
* * *
И все же мы живем в интересное, перманентно пахнущее ветром перемен время. Небывало сильное давление на архетипы «национальной гордости» порождает небывалый же всплеск реакции. Одна из его капель осела в ваших руках. Читайте, хихикайте, и не забывайте, что мнение автора предисловия может не совпадать с мнением издателя.
ЛЕВ ПИРОГОВ
История с географией
Великой Родины сыны,
Мы путешествовали редко.
Я географию страны
Учил по винным этикеткам.
Лишь край гранёного стакана
Моих сухих коснётся уст,
От Бреста и до Магадана
Я вспомню Родину на вкус.
Пусть никогда я не был там,
Где берег Балтики туманен,
Зато я рижский пил бальзам
И пил эстонский «Вана Таллинн».
В тревожной Западной Двине
Я не тонул, держа винтовку,
Но так приятно вспомнить мне
Про белорусскую «Зубровку».
И так досадно мне, хоть плачь,
Что отделилась Украина,
А с ней «Горилка», «Спотыкач»,
И Крыма всяческие вина.
Цыгане шумною толпою
В Молдове не гадали мне.
Мне помогали с перепою
Портвейн «Молдавский», «Каберне».
И пусть в пустыне Дагестана
Я не лежал недвижим, но
Я видел силуэт барана
На этикетках «Дагвино».
Пускай я не был в той стране,
Пусть я всю жизнь прожил в России,
Не пей, красавица, при мне
Ты вина Грузии сухие.
Сейчас в газетных номерах
Читаю боевые сводки.
А раньше пил я «Карабах»
Для лакировки, после водки.
Хоть там сейчас царит ислам
И чтут Коран благоговейно,
Но лично для меня «Агдам»
Был и останется портвейном.
Да, не бывал я ни хера
В долинах среднеазиатских,
Но я попью вина «Сахра»,
И век бы там не появляться.
Я географию державы
Узнал благодаря вину,
Но в чём-то были мы не правы,
Поскольку пропили страну.
Идёт война, гремят восстанья,
Горят дома, несут гробы.
Вокруг меняются названья,
Границы, флаги и гербы.
Теперь я выпиваю редко,
И цены мне не по плечу,
Зато по винным этикеткам
Сейчас историю учу.
Судьба моей жизни
