Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

И я тоже входил вместо дикого зверя в клетку.
Загоняли меня, как макаку, менты
                                     в обезьянник.
В подмосковной крапиве тянул землемера
                                     рулетку
И уже с восемнадцати лет разучился блевать
                                     по пьяни.
Набивал коноплей мятые гильзы “Памира”,
Заливали врачи в мою кровь океан
                                     физраствора.
На подпольных тусовках сидел с улыбкой
                                     дебила,
Из недавших мне можно составить город.
Изучал по книжкам проблемы пола,
Шлифовал ступени святого храма,
И страшнее глюков от циклодола
Видел только глюки от паркопана.
Ел таежный снег в бурых пятнах нефти,
Вел неравный бой с материнским гнетом,
И дрочил в общественном туалете
На рекламу белья в каталоге “ОТТО”.
Забивался в чужие подъезды на ночь,
До тех пор, пока не поставили коды,
И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч,
А я точно не пил только сухую воду.
Собрал пункты анкеты со знаком минус:
Не сидел, не служил, не имею орден.
Одевался в чужие обноски на вырост,
И лишь только ленивый не бил мне по морде.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась
                                     короткой,
В ней опущен я был и опидарасен,
Но покуда рот мой глотает водку,
Из него раздаваться будет хрип:
                                     “Не согласен!”

Я не знаю, что сталось со мною,
Все у меня не так,
Мне не дает покою
Из жизни искусства факт.

На дворе двадцать первый век,
Идет интервью с Артистом,
Вдруг встала одна журналистка
И сказала, что он — римейк.

Сам-то я простой человек,
Выражаясь культурно — быдло я.
Я не в курсе, что значит римейк.
Ясно что-то навроде пидора.

Говорят — сказав в лагерях
Про римейк, ты живым не выйдешь.
Хуже слово есть — симулякр,
Только это уж полный финиш.

Слово щелкнуло, словно выстрел,
Сразу смолкли шутки и смех.
Ну, зачем обижать Артиста,
Называя его римейк?

И не выдержал тут Певец
Обвинений беспочвенных этих
Наступил терпенью конец,
Он ей прямо в лицо ответил.

Он сидел похмельный и злой,
Да чего еще ждать от румына?
Обозвал он ее пиздой,
Обозвал бы лучше вагиной.

Он, конечно, очень велик,
Он ведь страшно какой могучий
Наш бессмертный русский язык,
Можно выбрать словцо покруче.

Ну, сказал себе и сказал.
Чай, обчешется, не принцесса.
Фильтровать нужно свой базар,
Если ты представитель прессы.

Но потом он добавил ей
(Что меня до сих пор поражает)
“Ну-ка, выйдите вон из дверей.
Ваши сиськи меня раздражают”.

На экране опять и опять
Я разглядывал ту журналистку.
И чему бы там раздражать?
Очень даже вполне себе сиськи.

Пусть и не идеал красы,
Но к использованию пригодна,
Из-под джинсов торчат трусы,
Как сейчас у элиты модно.

Не могу понять мужика,
Чтобы это все опроверг,
Может, он и вправду слегка,
Хоть чуть-чуть, а все же римейк.

Говорят, один раз не в счет,
Ну, подумаешь, только разик,
В общем, как народ в песнях поет:
“Вот те банька моя и тазик”.

Ох, как будет мне нелегко
Пережить мой душевный кризис,
Развращен у нас глубоко
И мир прессы, и шоу-бизнес.

Да, ты прав Андрей, это не одиночество ссать
                                     на снег,
Да и срать на снег тоже как-то не очень-то.
А вот дрочить на снег, глядя
                                     на люминесцентный свет,
И пытаться попасть его мерцанию в такт,
                                  когда в общем не дрочится.

Вот, допустим, стоит человек в ночи,
Он давно позабыл свое имя и отчество,
Но он существует, а следовательно — дрочит,
Потому что ему тоже радости хочется.

Свершает он свой рукоблудный грех
Где-то в темном дворе, в спальных районах
                                     за Теплым Станом.
И холод ползет под лобковый мех,
И снег скрипит под ногой, подобно
                                     пластиковым стаканам.
Наступит ведь время, когда даже мент
Побрезгует шарить у тебя по карманам.

Что-то он кушал, где-то он жил,
Когда-то даже бывал он трезвый,
Но теперь вокруг только ракушки-гаражи,
Да стайка подростков на детской площадке
                                     ждет его, чтобы зарезать.

Вот дожить бы ему до весны, когда станет
                                     тепло,
И все божьи твари начнут плодиться
                                     и размножаться,
Но на дворе февраль, пальцы правой руки
                                     свело,
Что не удивительно при температуре –15°.

Люминесцентный свет все-таки
                                     не порнофильм,
Как ни старался, ни бился,
                                     но так и не кончил он.
И от сугроба к сугробу куда-то побрел один.
А мне показалось, что вот оно — одиночество.

В золоченом мундире
С громким криком “Банзай”!
Совершил харакири
Молодой самурай.

Словно мячик упруго
Он упал на траву,
Рядом не было друга
Отрубить голову.

Западали глазницы,
Выпадали кишки.
Перешел он границу
В эту ночь у реки.

Шел с заданием скверным
Меж колхозных полей,
Чтобы на звероферме
Отравить соболей.

Не лежи потрошенным
На земле его труп,
Комиссарские жены
Не увидели б шуб.

Вы представьте украдкой
Если б вдруг удалось
Как бы мерзли придатки
В подмосковный мороз.

Не озябнут яичники,
Не придет гайморит,
На посту пограничник,
Пограничник не спит.

Поздней ночью в казарме
Зазвенел телефон
И подняли ударный
Броневой батальон.

По сигналу горниста
За Советский Союз
В бой пошли три танкиста
И собака Ингус.

Командир Задавилин,
Комиссар Гольденштруз,
Моторист Чертишвили
И собака Ингус.

Мчались, пыль поднимая
Через лес и овраг
Не уйти самураю,
Его дело — табак!

На зеленой опушке
У озер и лугов
Его взяли на мушку
И кричат: “Хенде Хох!”

И совершенно излишне
Он бросался вперед.
Танк мечом не попишешь,
Это, брат, не живот.

Здесь твой бой рукопашный —
Это чисто фигня.
Орудийную башню
Защищает броня.

В общем, зря он не сдался,
Зря довел до греха.
Это всем уже ясно
Из начала стиха.

Совершил харакири
Среди русских берез
И глядит на свой ливер
Он сквозь радугу слез.

Если выбрал сеппуку,
Кто ж теперь виноват?
Словом — меч тебе в руку
Спи спокойно, солдат.

Лишь под вишней зацветшей,
Над хрустальным ручьем,
В чайном домике гейша
Зарыдает о нем.

У восточного края
На прибрежном песке
Помянут самурая
Доброй чашей саке.

И о том, как он умер
На погранполосе
Японолог Акунин
Упомянет в эссе.

Император микадо,
Верность предкам храня,
Скажет: “Так вот и надо
Умирать за меня”.

Ой, вы сакуры ветки,
Фудзиямы снега,
А мы верности предкам
Не храним ни фига.

В результате измены,
Безо всякой войны,
Мы готовы за йены
Распродать полстраны.

И теперь мы, мудилы,
За дрянь с правым рулем
Отдаем им Курилы,
Сахалин отдаем.

Чтобы жрать желтопузым
До изжоги кишок
Наши крабы, медузы
И морской гребешок.

Чтоб им суши к обеду
Из тунца и угря…
Наших дедов победы
Мы растратили зря.