Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

О, Коктебель! Когда б твоя лазурь
вошла в мою нетронутую душу,
узнал бы я дыханье тёплых бурь,
увидел бы и море в ней, и сушу.

И проросли б тогда в моей душе,
как кущи, как сады Семирамиды,
твои холмы, остывшие уже,
на берегах, давно видавших виды.

Душа была б, что Божья благодать,
которую не знают властолюбцы,
и были б в ней твоих заливов гладь
и гор твоих Нептуновы трезубцы.

И знал бы я под шум небесных струй,
под твой рассвет, изменчивый, как мода,
что сладок сон и сладок поцелуй
нетленного понятия – свобода.

И знал бы я под говорок волны,
под твой закат, червонный, как рябина,
что бриз солен и губы солоны
удевушки по имени Регина.

Потому, что ты чайкой в небе
в две мелодии, в два крыла –
я забуду о чёрном хлебе
и узнаю повадки зла.

Потому, что ты лодкой в море
в две уключины, в два весла –
я забуду о прошлом горе
и узнаю закон числа.

Потому, что ты синей лентой,
не имеющей глубины –
я останусь земною рентой
для тебя – для морской волны.

Ты же, ты же, стихия злая,
та, которую так люблю,
ты откроешь мне двери рая,
протянув (затянув) петлю.

Когда в душе сиреневый рассвет,
когда душа поёт и дышит новью,
без сожалений – прав я или нет –
живу работой и живу любовью.

Когда в душе вечерняя заря
и всё покрыто розовым туманом,
опять без сожалений – только зря –
живу бездельем и живу обманом.

Когда же в ней, в душе, темнеет ночь
и за грехи меня корит и судит, –
живу лишь тем, что подрастает дочь,
которая, даст Бог, счастливей будет.

Когда же в ней, в душе, к мольбам глухи,
ещё сильней сгущаются потёмки, –
живу лишь тем, что пишутся стихи,
которые, даст Бог, прочтут потомки.

Я умру в этих диких и гордых степях.
Я другую судьбу не приемлю.
И не важно – развеют по ветру мой прах
иль зароют в холодную землю.

Приднепровские степи… Полынь да ковыль,
да безудержный блеск ятаганов
мне мерещится сквозь придорожную пыль
да сквозь марево скифских курганов.

Приднепровские степи, седлаю коня,
и несёт меня буйная сила.
Вы ж любите меня и храните меня –
вы моя колыбель и моя вы могила.

Криворожские степи… Руда да беда,
да жестокая власть золотого колечка.
Вы печали моей голубая звезда
и надежды моей догоревшая свечка.

Но приветствуя всё же и всё же звеня,
созревает во мне ваша гордая сила.
Так любите меня и храните меня –
вы моя колыбель и моя вы могила.

И Донецкие степи – свидетели братств.
Терриконы да шахты следами абстракций.
Вы хранители чёрных несметных богатств.
Вы держатели белых сомнительных акций.

Вы служители вечного быта – огня.
Эта жажда огня нас давно породнила.
Так любите меня и храните меня –
вы моя колыбель и моя вы могила.

Любовь ли это? – нет,
ибо в твоих предтечах
неоткровенный свет
на новгородских вечах.

И потому сейчас
фальшивое боярство
воспитывает Спас
и лепит Государство.

Напыщенность и вздор,
но преданность собаки,
пока простой раздор
не доведёт до драки.

А драка? – так, слегка –
щипки они, укоры
(беспомощность щенка
перед тщетой Ангоры).

Затем – тупая смесь
и самоедство самки
выкармливают смесь
от мамочки до мамки.

Затем – через года
под призмой благородства
провоют провода
о признаках уродства.

Ужели не поймёшь
мои иносказанья?
Ужели не найдёшь
закон предначертанья?

Любимая. Моя.
Уста, плеча святые.
Так назову – не я,
а назовут – иные.

На то она судьба,
дарованная свыше:
беспутство и гульба
в подвалах и на крыше.

На то она стезя,
ниспосланная небом.
И выправить нельзя
ни холодом, ни хлебом.

Моя к тебе любовь – открытая река,
что в северных краях берёт своё начало,
что к морю катится, что плещет у причала,
что заливает всё – и в том её тоска.

Твоя ко мне любовь – открытая пустыня,
что с юга знойного несёт свои пески,
что ветром сушит грудь, что давит на виски,
что засыпает всё – и в том её гордыня.

Вдвоём у моря, в Коктебеле,
в зелёном шорохе стрекоз…
Мы в сентябре, но мы в апреле –
не надо слёз, не надо слёз.

И моря шум, и моря грохот,
и моря сумеречный яд
пускай доносят смех и хохот
тобой развенчанных наяд.

И нацепив свои наряды,
и брови вычертив дугой,
пускай узнают те наяды,
что я другой, что я другой.

Пускай увидит это море,
всепобеждающе трубя,
что мне дано другое горе –
любить тебя, любить тебя.

Наступает Великий Туман и уходит моя бестелесность
в ту семью, где гуляет обман,
в ту страну, где царит неизвестность.

Не архаровец я, не пророк,
но душа моя часто пророчит.
И читаете вы между строк,
как кричит она, как кровоточит.

И разносит по свету молва,
что не жалуют блудного сына
толстозадая тётка – Москва
да блаженная мать – Украина.

Это – жизнь. Далеко ль до беды,
если крылья подрезаны ваши.
Если нету целебной воды,
но сияет наполненность чаши.

Это – страсть. Далеко ль до греха,
если гложет печать укоризны.
Если бедствует правда стиха
да бытует неправда Отчизны.

Имеющий наглость судить меня строго
за то, что крамольные верши пишу,
возрадуйся, ибо уже не дышу,
уже мне другая открылась дорога.

Вдоль этой дороги – могильная жуть.
Вдоль этой дороги не слышно приветов.
Лишь тени давно убиенных поэтов
стоят и перстом указуют мне путь.

И я прохожу. И последним встаю.
Шеренга длинна, но длиннее дорога…
Я рад, я доволен решением Бога:
я ростом не в них, но я с ними в строю.

…А ты, мой коритель, в статейке газетной
теперь пропечатай, довольный собой,
про тот папиросный, про тот сигаретный,
про водочный тот непутёвый разбой.

А ты, мой хулитель, смотри на червонцы,
раскладывай их вперемешку и в ряд.
Тебя потихоньку закупят японцы.
Китайцы тебя постепенно съедят.

Пока ещё горит – не угасает день.
Пока ещё светло и небеса беззвёздны.
И на души людей ещё не пала тень,
и лица их наглы, и очи их бесслёзны.

Но скоро из-за стен московского кремля
взойдёт луна призывом к очищенью,
поскольку не стоит – вращается Земля,
и мы причастны к этому вращенью.