Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016
«Чайка, взмывающая над землей…»
Чайка, взмывающая над землей,
погружена в голубой цвет,
как будто серый кабриолет,
карабкающийся высокой горой.
И я наблюдая за ней в зной
понял прохладу лет.
Но то ли мы стали красным вином
излишне увлечены,
то ли спокойствия лишены,
отягощены виной –
так или по причине иной
но мы не влюблены.
А значит трезвости нет как нет
и прохлада лет не дает,
ни капли воды на горящий рот,
ни оправданья бед,
и погружена в голубой цвет
чайка в горы плывет.
«Если кто-то умер утром…»
Если кто-то умер утром,
значит вечером друзья,
перезваниваясь споро,
об умершем судят мудро
так, что к этим разговорам
не прислушаться нельзя.
Жизнь легка, великодушна,
переимчива, листает
нас она, как ты тетрадь.
Только носом бы в подушку
упереться и рыдать:
до чего она простая,
до чего она прелестна!
Я завидую ушедшему
осторожно и тихонько
без надрыва, без болезни,
словно утром в колокольне
колокольчики прилежные.
«Всем надобно остаться молодыми…»
Всем надобно остаться молодыми.
Со старыми друзьями встречи невозможны.
Они ужасны. Глупо и тревожно
осознавать свой вечер дымный.
Жгут листья. Лица
заволокло морщинами.
Негоже нам во времена влюбиться.
Невероятно быть мужчинами.
Кормить семью. Быть честным. Быть нечестным.
Быть, в сущности, неблагородным.
Ровесники обвешенные шерстью
вокруг тебя готовятся к исходу.
Мой принц, не обернись на лето:
ровесники не лучшая компания,
не обращай внимания на это,
но и на то не обращай внимания.
Вот так, мой принц, и хорошо бы кончить
на столь высокой ноте рассуждений,
перехватить на перекрестке пончик
и смыться от забот и сожалений.
А вот и так нетрудно подытожить
ход острой неглубокой мысли,
что невозможно жить, но можно
частичку невозможности исчислить.
Есть тысячи причин, чтоб быть неловким,
ровесников чураться и, мой принц,
не допускать, чтоб слабые головки
хоть в чем-то выходили из границ.
«Я сам себе душистый царь-горох…»
Я сам себе душистый царь-горох,
я сам себя измаял жизнью впрок,
я сам себе сложил и песни лягушачьи,
и песьи головы собачьи,
и олова пленительные кружки
принес в пивняк на празднество подружки,
когда с берез сорвался день,
когда мороз носами показался,
когда подружка прыгала «раздень»,
а рядом август подвизался.
Что из того, что лето в календарь
докучливое тычет и свое талдычит?
Что из того, что механический косарь
рвет уши перекличкой бычьей?
Я сам собой сегодня духовит.
Гороха дух позлобствует и прожит.
А царь и тенью не встревожит
того, кто зябок и забит.
Речь неизвестного
Сразу скажу главное: на мой взгляд, Евгений Сабуров (1946 – 2009) – один из самых интересных и важных авторов своего поколения. В первую очередь как поэт, но его литературные занятия поэзией не ограничивались, он автор замечательной (и только отчасти опубликованной) прозы, эссеист и драматург. Его известность даже в литературных кругах не сопоставима с его значением, а причины этого достаточно банальны: Сабуров никогда не принадлежал к тому литературному кругу, который виден и как-то считывается общественным сознанием. В 60-80-е годы он существовал в сообществе андеграунда с редкими зарубежными публикациями. А ровно в тот момент, когда это сообщество (точнее, этот мир) стало выходить на поверхность, Сабуров покинул и его, занялся совершенно другими делами: экономикой, образованием, общественной и политической деятельностью. Время искало новых людей, и Сабурова нашло очень быстро, почти мгновенно. Путь от ведущего научного сотрудника до министра экономики и вице-премьера в правительстве Ельцына-Силаева (1991) занял всего год, и такая скорость меньше всего соответствует термину «карьерный рост». Не хочу здесь перечислять все занятия и должности Сабурова (их очень много), интересующиеся могут справиться в Интернете.
Стихи Сабуров всегда считал своим главным делом, так зачем он туда пошел? Да вот, видите ли: хотел изменить мир. Может, и не получится, но почему бы не попытаться?
У Сабурова было свое понимание профессионализма: он считал, что сознательный автор должен заниматься самыми разными делами, потому что все они, в конце концов, становятся стихами. Женя вообще был ни на кого не похож и казался человеком другого племени. Стихи он писал до последних дней, нисколько не снижая производительности. Осенью 2007 года прочитал нам написанную за лето книгу поэм «В поисках Африки». Чтение продолжалось дол го, там больше двух тысяч строк – своего рода рекорд.
Сабуров всегда писал много и бурно: в едином потоке рождались большой корпус или цикл, или поэма (в завершение – книга поэм). С низкого старта сразу набирал скорость, которая быстро становилась предельной, в очередной раз вынося его за пределы прежних возможностей. Промежуточное записывание отдельных строчек, даже кусков отвергалось как крохоборство, недостойное настоящего автора. В очередную книжечку вписывалось уже готовое стихотворение с редкими исправлениями и помарками. 0, эти книжечки! Женя читал по ним в гостях, там и сейчас различимы следы нашихугощений.
Мне кажется, это что-то говорит о масштабе автора. Особенность его дара очевиднее в больших стихотворениях или в таких поэмах, как «Хаос звуков». В них нет никакой составленности: ясно, что они писались не постепенно, а рождались сразу, как единое стиховое тело. То есть в ограниченный, короткий промежуток времени создается массив в сотню строчек. Способность разгонять мысль с такой скоростью почти невероятна. Скорость света?
И здесь происходит какой-то почти физический эффект: скорость как бы сметает прочие обстоятельства. В частности, заменяет собой протагониста – становится на его место.
Он и в собственном литературном развитии двигался очень быстро, и уже в восьмидесятые годы мы видим совсем другого автора, чья природная органика обогащена, осложнена сквозным эпическим сюжетом и драматическими конфликтами, как бы прорастающими сквозь порывистую естественность. Сабуров шестидесятых-семидесятых, восьмидесятых-девяностых и двухтысячных – это по существу разные авторы. У критика здесь очередная проблема: в результате нужно описывать не одного автора, а по крайней мере трех.
Этот множественный автор, оставаясь поэтом, в каждый большой период тяготел к одному из трех основных родов литературы: лирике, эпосу, драме. Говоря очень схематично, в восьмидесятые годы вещи Сабурова, не меняя своей стиховой природы, стали смотреть в сторону прозы; в двухтысячные – в сторону драматургии.
Текст, имеющий вид и форму лирического стихотворения, не обязательно является лирическим стихотворением. Или скажем аккуратнее: не обязательно является только лирическим стихотворением. Я понимаю, что сейчас почти невозможно корректное различение лирики и эпики, но иногда кажется, что Сабуров использует привычные лирические формы, не будучи по темпераменту только лириком. Началось это очень рано, еще в семидесятые годы, но тогда ощущалось как вторжение в лирическую ткань «чужой речи». Может быть, именно поэтому он сразу понял и признал Д.А.Пригова: увидел в нем знак другой возможности, продуктивной для собственного изменения и развития (но развил, конечно, все по-своему). Признал, похоже, первым из пишущих (это 1975 год), когда остальные или пожимали плечами, или вообще не смотрели в сторону Д.А. Есть новации, которые прочитываются не сразу, с существенным опозданием. Кое-что видно только сейчас.
Поздние шестидесятые годы заново осваивали романтизм: у лирического героя случались и недостатки, но какие-то всегда интересные. Этот герой был всегда немного опьянен собой.
Поэт романтического типа смотрится в зеркало. Но вот зеркало унесли, а в живом водном зеркале при разной погоде отражается разное: вода, как известно, разноречива.
Пожалуй, именно это – случай Сабурова. Он вообще принципиальный, осознанный антиромантик. Если зеркало даже окажется рядом, то заглянет в него мельком, пока лицо не успело принять пристойное выражение. Он не врет самому себе, а его стихи не врут нам – ни о себе, ни о нас. Они не жеманничают. Поэзия для него не Летний сад, а свой огород; он, случается, выходит туда в халате.
К себе и собственной жизни он относится не как к данности (с которой ничего не поделаешь), а как к материалу для работы – «недоброй тяжести». Сабуров говорит из какого-то затянувшегося «неужели?» Затянувшегося – но не привычного, не теряющего остроты и неожиданности. Если это недоумение, то оно пшено созерцательности и подобающего уныния. Оно ищет выход.
