Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016
К себе и собственной жизни он относится не как к данности (с которой ничего не поделаешь), а как к материалу для работы – «недоброй тяжести». Сабуров говорит из какого-то затянувшегося «неужели?» Затянувшегося – но не привычного, не теряющего остроты и неожиданности. Если это недоумение, то оно пшено созерцательности и подобающего уныния. Оно ищет выход.
И трезвость Сабурова, его способность писать о себе со стороны, как о персонаже, сейчас прочитывается как новация. В его вещах нет пафоса. Чувствуется возможность второго – самоироничного – прочтения. Не романтическое «я и мир», а «он и другие». Повествование идет от первого лица, но этот «я» – «он», поэтому часто описан в комическом роде или почти пародийно.
Привлекательность автора зависит от того, как и насколько он смог освоить – обжить словами – общий опыт, сходный у разных людей (в силу обстоятельств часто ущербный). Но масштаб автора определяется тем, насколько он смог выйти за пределы такого опыта.
У Сабурова есть и то, и другое. Но существует как будто порознь: в разных форматах и на разных скоростях.
В основе реальной новации всегда угадывается какая-то антропологическая новость. И в поэзии Сабурова скрытно присутствует нетривиальное представление о человеке – как о первом лице множественного числа. Его голос соединяет разные и противоречивые голоса, звучащие в одном сознании. Нова сама способность относиться к себе (лирическому герою) как к разному: существу, в котором сошлись много разных характеров. И некоторые даже у автора не вызывают никакой симпатии. Отсюда и двойное прочтение: автор-персонаж виден вблизи, но объемно и с уходом в новое измерение.
Это не назовешь монологом, речь обращена не к другому, и даже не к другому в самом себе. Это обращенная к себе речь другого – речь неизвестного, неизвестно кого.
Может быть, поворот к драматургии и понадобился Сабурову для то го, чтобы справиться с множеством этих разных «я»? Лирика просто не вмещала такого количества голосов.
Все это очень непросто и не всегда понятно. Часто непонятны и сами стихи Сабурова – при всей их лексической простоте. Вход в эту поэзию находится не там, где обычно, и на него трудно указать, потому что отсюда раньше не входили. Нельзя сказать, что автор нарочно отказывает читателю в помощи. Стратегия Сабурова далека от герметичности, но его стихи сплошь и рядом оказываются в тех местах, где действительно все неясно. Он их не ищет, но и не избегает.
Неясна и его собственная позиция: говорящий находится словно в нескольких точках одновременно – или между этими точками. Должен признаться, что многое и сам очень долго не понимал – как будто не видел. Видел в его стихах в первую очередь их фактуру: выделенную и подвижную – живую – шероховатость; ценил только вот этот вывернутый, достающий до тайных глубин язык – смесь высоких и низких стилей, клубящееся соединение всего на свете. Это и понятно, но не очень справедливо. Все равно, что в старой живописи за колоритом, светотенью, композицией и другими формальными вещами не видеть сюжета картины. (А мы, воспитанные на импрессионизме и постимпрессионизме, очень долго так и смотрели на любую живопись.)
Стихи Сабурова очень редко лишь колористический набросок «состояния», они имеют и другое – тематическое – измерение. Там почти всегда сказано что-то определенное, конкретное. Там есть какой-то сюжет. Но этот сюжет снует как ткацкий челнок: осуществляет свою челночную дипломатию. Только снует не в одной плоскости, а между разными пространствами опыта: соединяет их. И что-то самое существенное говорит нам именно это движение. Сабуров умеет превращать в стихи очень неожиданные вещи: даже досадливое наблюдение, даже экономический или геополитический прогноз. Трудно представить, что не смогло бы попасть в поле зрения его поэзии.
Но все, уже попавшее, меняется и приобретает новые свойства, как под воздействием очень активной среды.
В лирику семидесятых, где реальность присутствовала как фантомная боль, шло Новое время, и самым интригующим в вещах Сабурова становилось для меня стиховое существование совершенно реальных обстоятельств, людей, вещей. Действующие лица с портретным сходством входили в стихи на общих правах, тесня превращенные образы. Реальность оборачивалась лицом. Сначала «командировочный на койке отдыхал», потом вслед за тенями ялтинского детства в стихи «пришли взыскавшие карьеры офицеры». А там уже и «компания соизмеряла силы», открывая дорогу будущим прозаседавшимся «энтузиастам в коридорах власти». Стиховое слово обнаруживало способность захватывать области, прежде не доступные. В свежих, только что прочитанных стихах Сабурова это всегда казалось поразительной и освежающей, как при засухе, новостью – вестью о новой свободе.
Начиная писать о Сабурове, вскоре замечаешь, что слова «свобода» и «свободный» вылезают в каждом втором предложении, и надо прилагать специальные усилия, чтобы драгоценное определение не превратилось в слово-паразит. Но именно это свойство его вещей поражало в первую голову – как сорок лет назад, так и в последние годы. Стихи Сабурова и сегодня у кого-то вызывают внутреннее отторжение: «Так не пишут! В стихах такое (или так) не говорят!» При том, что часть этих вещей была написана тридцать, а то и сорок лет назад (собственно, в другую литературную эпоху), его художественная смелость и для текущей эпохи не стала привычной, нормативной.
Свобода, свободное дыхание. Сабуров только это и ценил в поэзии: открытое дыхание и совсем свежий, еще сырой звук. Новая языковая – и соответственно жизненная – реальность входит в его стихи в прямом, необработанном виде, вызывая не нарочитое, а естественно-необходимое нарушение принятыхлитературных норм.
Сейчас уже многие понимают и признают, что Сабуров крупнейший поэт, мастер. Но все ли чувствуют эту его способность падать коршуном и хватать, выхватывать самое сырое, живое слово?
Михаил Айзенберг[5]Олег Хмара (1936-2001)
Стихотворения
Олег Илларионович Хмара (1936 – 2001) – старинный мой друг, замечательный поэт. Родился и вырос он на Украине, в Днепропетровской области, в селе Вольном, где жили многие поколения его древнего запорожского казацкого рода. По образованию он был горным инженером. Работал на шахтах Кривого Рога, Донбасса, Кузбасса. Жил в Днепропетровске, в Кривом Роге, в Москве, в Люберцах под Москвой. В СМОГе был со времени основания нашего содружества. При советской власти не публиковался, стихи получили известность в самиздате. Печатать его стихи начали в период перестройки. Автор публикаций в журналах, альманахах, сборниках и одной книги стихов.
Владимир Алейников«По площадям, по улочкам кривым…»
По площадям, по улочкам кривым,
по переулкам старым без названий –
по прожитым годам, как таковым,
везёт меня трамвай воспоминаний.
Везёт меня последний старожил,
огнями отражаясь в лужах лунных.
А я сижу и думаю, как жил,
под перестук его колёс чугунных.
А жил, как все. Старался не отстать
от тех, кому другой удел подарен.
Но что имею – всё отец да мать,
которым я премного благодарен.
А что умею – то моё, при мне,
со мной растёт и набирает силу.
Но, видимо, созревшее вполне,
со мной, перекрестясь, уйдёт в могилу.
Вот и теперь – держусь, чтоб не упасть.
Живу, не зная счастья и покоя.
Зато душе приличествует страсть,
а плоть зато приемлет дух изгоя.
«Стихает вражда, как круги на воде…»
Стихает вражда, как круги на воде.
Добро прорастает, как щавель.
Корёжится зло. Но всегда и везде
найдётся для Каина Авель.
Топорщатся сёла. Растут города,
сверкая огнями окраин.
Вельможится жизнь. Но везде и всегда
найдётся для Авеля Каин.
Земля этот принцип продлит без конца.
И небо его не осудит.
По замыслу и по веленью Творца
так было, так есть и так будет.
«Настрой души не подменить набатом…»
Настрой души не подменить набатом
фальшивых фраз без дыма, без огня.
Моя душа давно больна закатом
последнего и рокового дня.
Пускай кого-нибудь волнуют фразы
и пустозвонство фарисейских слов.
Меня ж давно снедают метастазы
печальных бдений и печальных снов.
И ты, вполне заслуженный онколог,
больного не пытайся врачевать.
Мой дух так слаб, мой подвиг так недолог,
чему бывать – того не миновать.
«Похмелья вечеров похожи на игру…»
Похмелья вечеров похожи на игру:
за час до темноты они ещё лукавы,
но северной звезды почувствовав иглу,
они стоят, тихи, они не жаждут славы.
В такие вечера с безоблачных высот
на землю грешную слетают херувимы
и видят, что дома живут подобьем сот,
пока не тронуты, пока богохранимы.
И люди в тех домах живут подобьем пчёл,
не ведая стыда, не чувствуя позора,
живут под чей-то смех и чей-то произвол,
танцуя свой канкан, свой танец медосбора.
В такие вечера на небе виден крест.
В такие вечера среди домов острожных
нет-нет да прозвучит печальный благовест
неправедных трудов и истин непреложных.
«О, Коктебель! Когда б твоя лазурь…»
