Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

В пивбаре мужик
искал туалет,
упорно тыкался в стену,
выпивший, заполошный.
Конечно, он был смешон.
И я рассмеялся.

А потом подошли
пять его собутыльников,
и затеялось долгое,
неприятное разбирательство.

Офицеры вертели стволами,
кидали пачки банкнот
(какие они крутые),
но вскорости все уладилось.
– Мы стояли на защите Белого дома, –
после мира рассказывали они, –
но сильно не пострадали.
Только вот Саня
(тот дуралей)
слегка контужен
и плохо в сумерках
ориентируется.

Напишу я еще одно
шутливое стихотворение.
Умное посмотрю кино,
вином напою растение…

И стану всамделишным,
настоящим, живым…
Парашютистом денежным,
аквалангистом злым.

И приземлится в середине тайги
документ с фотографией и пропиской;
и не будет руки
играть с моей одалиской.

У меня нет тем.
Лучше я бекон съем.
Лучше я сниму стресс
тем, что подожгу лес.

Листьев соберу стог
(столько не найдешь строк),
веток натащу воз
(столько не родишь слез);
и покой уйдет в дым;
я, как поводырь, с ним.

Глупые верлибры,
блудные слова,
где хотят – присядут,
с кем хотят – поспорят…

Никакой отчетности,
и расстрелять не получится…

Умер человек в парикмахерской.
Тромб или в этом роде.
Скорая ждет в очереди –
необходимо достричь.

Перевозим покойника.
Несем к самолету,
потом на машине
и еще служебный автобус.

Пассажиры нервничают на посадке
в любом виде транспорта.

Лыжники по лужам
катятся вперед.
Мальчуган Онуфрий
лыжников ведет.

Мальчуган серьезный,
староста звена…
У него от капель
морщится спина.

Выполнить заданье
нам велел физрук:
топчем возле зданья
школы свежий луг.

И зачем мы губим
травку – не понять,
и никто не скажет,
скоро ль лыжи снять…

Отпусти от себя время.
Все равно контролировать бесполезно.
В кого попадает семя –
известно
(по паспорту), но боль в глазах,
и сколько за ней таится!

Биться
сердечная птица
продолжает впотьмах,
пах
вылизывает волчище;
времени не имеет
плоть –
время не побороть.

Есть в слепых беззащитность:
невозможно локтем задеть;
он как будто в прозрачной колбе
заспиртованный экспонат.

Едет ли он в маршрутке,
топчется в магазине,
люди пихают его,
ругают: ты что, ослеп?

Другие ж наоборот
уступают дорогу
и готовы еще извиниться
за свое хорошее зрение.

Все очень просто:
первые смотрят обувь,
а вторые – лицо.

Все вокруг – новьё,
только мир – старьё.
Новые машины –
прежние грузины.
Новые продукты,
привозные фрукты,
да весы веете же –
заходи пореже.
Новые журналы –
те же адмиралы,
новые солдаты –
прежние лопаты,
новая страна –
старая стена.

Яма
очередная.
Мандельштама
в ней нет.
Странно.
Что-то не так.
Ах, нет,
все в порядке:
есть Пастернак.

Я не могу больше заниматься любовью.
У моей жены красивые груди,
и фигура что надо,
но ее насилует государство:
она уходит сутра
и возвращается вечером,
и из всех отверстий ее
воняет государственной спермой.

Бить ее бесполезно:
вряд ли она понимает,
что, оформляя бумажки
о браке и о гражданстве,
о регистрации и прочем, прочем,
она разрушает нашу семью.

– Ты живешь как в тайге, –
она меня упрекает, –
но мы же – цивилизация,
и документы – это необходимо!
«Необходимо? – думаю я, –
Цивилизация?»
– Может, как-нибудь без нее?

Иноземцы в прострации,
как в золе:
нету нас регистрации
на земле.

Никуда не податься нам,
нам нежить.
Повезло же вам, гражданам –
не тужить.
Мы же что, к ископаемым,
в облака?
Топчем семенем Каина
вам бока?

Ни закуски, ни кладбища –
доли нет.
И дороженька та еще –
все в кювет.

Ничего не видеть впереди –
это основное пожеланье.
Понимаешь? Ну, тогда иди!
Вот тебе возможные названья
остановок: вера, суета,
отчий дом, сомнение, работа…
Но и это станция не та…

Озираясь, смотришь на кого-то,
вспоминаешь, но не узнаешь…
Это ты в одном из воплощений
бесполезно сдерживаешь дрожь,
двигая Вселенную с коленей.

Ко мне приходили люди с того света,
ходили по коридору, пугали кошек.
Они были очень странно одеты,
люди из прошлого.

Они закрывались в спальне и тихо пели,
когда я входила в комнату – замолкали
и сквозь меня куда-то смотрели.
А кошки лакали

разлившийся по полу свет серебристо-лунный,
который на молоко был похож на вкус.
Ко мне приходили люди, когда умер
мой Иисус.

Ничего не изменишь – мы такие, какими стали.
Хоть кого-то из нас и задумывали из стали,
а других из бумаги со свойством сгорать до пепла –
кто-то сгинул во тьме, не найдя источника света.
Некто выдумал нас и бросил на самое днище,
и ему всё равно: он не видит нас и не слышит,
как рождаются дети и как умирают дети
от сумы, от чумы – всех смертей не счесть, не приметить.
Только те, кто из стали задуман был по сценарию,
собирают в ладони пепел сгоревших в пламени,
зажигают свечи за тех, кто из тьмы не выбрался,
и живут с ощущением, что всё это просто вымысел,
что они пустота в пустоте, тьма во тьме, у которой нет имени.
В ней слова – это дым, бесполезно просить «спаси меня».
Да никто и не слышит, хоть какими зови голосами:
тот, кто выдумал нас, – мы его придумали сами.

Мне подарили двадцать четвёртую букву.
Сказали: «Возьми и называй слова,
с которой они начинаются,
и говори их, пока не прогонишь душевную муку,
пока не почувствуешь,
как эта буква в тебе растворяется,
становится частью тебя, сливаясь в единое целое».

Двадцать четыре – число моего дня рождения.

Мне сказали: «Представь,
что букву тебе подарил сам Бог,
если бы мог.
И что бы ты в жизни ни делала,
в моменты падения,
когда тебе кажется, что всё вокруг разбивается,
ты вспомни о двадцать четвёртой букве внутри себя
и повторяй слова,
с которой они начинаются.
Целое.
Ценное.
Цель.
И так далее.
И думай, что эту букву тебе посвятили
Бог и я».

Когда нас не станет, поверь, – ничего не изменится:
соседи, что снизу, опять разведутся-поженятся;
по радио будут крутить вперемешку со Сплином
то новую Нюшу, то богом забытых Дельфинов;
всё те же трамваи будут ходить по маршрутам,
которыми мы добирались до дома под утро,
но спать не ложились, а молча сидели на кухне
и думали: рухнет без нас чей-то мир? не рухнет?
Ты мне говорил, что за плоскостью этого неба
есть что-то важней и насущней насущного хлеба.

Когда нас не станет – не будет лишь рая и ада:
ни мне, ни тебе в них верить больше не надо.