Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

…Тогда уходят корабли,
Их первосозданные тени
Бредут чуть сбоку, и огни земли
Прощаются с огнями борта медью бликов.
В воде играют очереди доков,
И рыбьи стану боков
Небритой набережной таят.
Пахнет морем. Редкие огни
То тут, то там мерцают,
Птичьи тени
Скользят по горбылям воды.
Темнеет.
Где-то он, корабль?
Ему соленый ветер ест глаза
Иллюминаторов,
И свет танцует ночью
Пугливый танец дочерей огня.
Ах, Сильвия серебряного края,
Монеты Лун на дно озер бросая
Разрушенных просторов Валуа,
Не льется сонный луч на памяти весла.

Могила над Нервалем в виде чаши,
Кусок материи наброшен ей на уши,
Как волосы или парик.
Вобравши пламень, плод над ним горит
И скалит глаз единственный – шиповник.

А мысли, чем они не птичьи трели,
Стучащие о костяную сферу?
Амуры или вороны пропели
Гимн мимо проплывающей Киферы?
Гори-гори, фонарь Александрии,
Уж скоро кораблей борты сырые
Войдут в твою невидимую гавань.

Колотил
деревянной ногой,
Раздавал жалоб очереди,
Луны франков в пояс зашил,
Хоть хотел, но жену не нажил.
А вокруг хлор да бром
И нарывы пустыни кругом.
От Харара дошло до Кабула,
Небо длань через век протянуло
И ведет с мышеловками торг –
Не дадут ли за дерево ног:
«Вы подбросьте высоко: авось
Дотянусь, а в долгу не останусь».
Но мы отвлеклись.
А ведь больше я и не знаю.
Сестра (младшая) рядом.
Ритм гармоники губ
Лихорадка ему
Колотушкою в сон нашептала.
И тогда захотелось ему
(То желание то нарастало, то пропадало),
Чтоб взорвался уснувший снаряд.
Вот каким видится мне исход
Негоцианта
Рембо.

Какое странное виденье:
Я магазин увидел чучел.
Глаза смотрели мутные оленя,
И лося тело чем-то набивал
Хозяин лавки, маленькая лань
Стояла рядом с трупиками уток.
Я дверь толкнул, и чучела, как будто,
Все на меня взглянули, и хозяин
Оставил тело лося ненадолго.
Мне душно сделалось и я спросил зачем-то,
Часу в котором закрывают лавку.
«О, времени у вас премного!» –
Сказал хозяин, странно улыбнувшись,
Как будто знал, что в лавку я вернусь,
Но не сегодня-завтра, а нескоро.

Над прорубью нефинского залива
Мне повстречался некий человек:
Глаза большие, черные, бородка,
С висков зачесанные волосы на темя;
Он появился будто из воды
(То есть неожиданно) – кругом снега и лед,
И далеко – сутулый рыболов.
«Вы, кажется, печалями объяты –
Располагает к этому погода»,
«А вы как будто бы из этой Леты,
Хотя не Леты, озеро – Коцит…
Я не услышал, как вы подошли».
«Ну-ну, оттуда, прибыл издалека,
По-крайней мере, на трамвае не добраться.
Нездешние я коротаю ночи…»
«Ужели вы…?» «Да, здравствуйте, приятно
С негрубым человеком поболтать.
Вы здесь наездом, или Петербуржец?»
«Я Ленинградец, ставший Петербуржцем
(Что не сказалось на числе простуд),
Тогда как вы – как раз наоборот».
Он улыбнулся: «Что там, расскажите,
Что сталось? И читают ли стихи?»
«Вам приведу пример: вот Летний сад –
Построили-покрасили заборы,
Зеленым цветом все размалевав,
И все провинциальные фонтаны
Для барышень (еще провинциальней)
Под ручку с хулиганами с цигаркой».
«Вы что-то не по возрасту брюзжите…
Но все же новости. Спасибо, я пойду».
«Михайло Алексеич! Подождите!»
Но тут рыбак задвигался на льду,
И солнце луч метнуло в тучи щель,
И надо льдом блеснула чешуя,
И пронеслось: не может быть… Форель?

Есть рыба корюшка,
Она хладолюбива,
Расходится из Финского залива
В реку Сестру и Руккалу, и Лугу,
Бывает, попадается в Неве
И в Ладожское озеро заходит.

Проходишь по лезвию – больно и втуне.
Восток серебрится речною форелью.
А запад пылает кипящей латунью.
Ну вот и апрель. Поздравляю с апрелем.

Летит самолёт – стрекоза скоростная.
Дрожит в небесах, расплавляясь, полоска.
И скоро уже наступает Страстная
неделя для мира из мёда и воска.

И лётчик, как бог, наблюдает за нами
столикой печали. Но впрочем, не стоит…
Он любит лишь это вот небо, ночами
сравнимое с жизнью его холостою.

Простой гастролёр меж землею и небом,
что этому парню кресты и осины.
Он просто проходит сквозь дымчатый невод,
пока позволяет запас керосина.

«Жил да был художник»… Кто? Не важно.
Важно, что вокруг была эпоха
не обычной истины бумажной –
судорог и судорожных вдохов.

А художник брёл по райским тропкам
и ловил на золотую рыбку
дымчатую, блещущую робко,
мира неотмирную улыбку.

А земля горела под ногами
и дымила самым чёрным смогом,
множилась бинтами и гробами
и не разговаривала с Богом.

Ёжилась в отделе хирургии
под казённым грязным одеялом.
Всё вокруг – другое и другие.
Почему же это так немало –

чтоб плескалось в жиже человечьей –
чтоб в крови плескалось и блестело
золотом певучим и беспечным
этой рыбки радостное тело.

Музыка. Музыка. Музыка. Нежность.
Долгий закат, как гудок парохода.
Вот и приходит моя неизбежность –
лётная, сладкая горько, погода.

Слово не всуе годиться для связки –
вечер наполнен присутствием Бога.
Вечер медовый, прохладный и вязкий
перед огромною ночью Ван Гога.

Мы ведь с тобой на другое начхали.
Нам подавай на воздушной тарелке
взвар облаков – виноградником Арля,
жемчуг созвездий, не очень-то мелкий.

Девочка пела. Гитара звенела.
Пташка летала, крылом задевая
пальцы деревьев. Бродяги несмело
пили «тройной» в ожиданьи трамвая.

Как же немного для счастья мне надо –
чтоб подымались фонтанчики света
от кистеней золотых винограда
после заката и перед рассветом,

чтобы бродяги мычали и пили,
не торопясь, словно вечность и слава
пахнут клошарскою едкою пылью
и парадизом – «тройного» отрава.

Чувствовать это. Господни проценты
вырастут вечером пляской бродяжьей.
Каждый из них отзовётся Винсентом,
ветром полынным и пухом лебяжьим.

Не стоит жалеть, но жалею.
Не надо грустить, но грущу.
Поскольку закаты алеют.
Постольку, поскольку прощу

и холод вечерний собачий,
и весь этот космос простой
за то, что он всё-таки плачет
над взятыми им на постой.

И плач до сих пор не стихает.
Сквозь плач он со мной говорит –
не музыкой и не стихами,
а тонкой полоской зари.

Вечернею, дымною, узкой,
сказал и печали обрёк.
Сбывается зыбко и тускло
какой-то нездешний намёк.

И это уже не отпустит.
А вся-то причина лишь в том,
что тонкая ниточка грусти
на небе огромном пустом.

Белая, как солнце над пустыней,
клиники эстонской простыня.
Девушки не ходят, а пружинят
и совсем не смотрят на меня.

По подушке волосы рассыпав,
и не просто волосы, а хайр,
медсестре больной от недосыпа
дай уснуть и тоже отдыхай.

Что-то там не так с деленьем клеток.
Ничего, справляйся с этим сам.
Было у тебя индейским лето,
были чудеса и небеса.

А сидящий рядом на припёке
лампочки, горящей над тобой,
с крыльями, острей любой осоки,
проблеснёт глазами и трубой.

Этот тип особого помола.
Всё ему на свете нипочём.
Пусть его пронзительное соло
взрежет свет пронзительным лучом.

Это хорошо, а не жестоко.
Зацени, как долго держит он
(лучшие традиции джаз-рока)
этот стон, переходящий в звон.

Ведь тебе давно уже приелась
на ушах висящая попса.
Значит, хорошо, что ангел-Дэвис
напоследок поглядит в глаза.